Джон Пэрис - Кимоно

Они покинули отель, провожаемые поклонами боев, и за несколько минут раскачивающийся автомобиль, не заботясь о препятствиях и брызгах по сторонам, провез их грязными улицами к британской ограде; посольству не хватало только красногрудого реполова, чтобы напомнить своим видом традиционную рождественскую открытку.

Так приятно после долгого путешествия через страны, наспех модернизированные, быть встреченными английским дворецким перед толстым турецким ковром, столом из красного дерева и часами. Отрывком давно забытой музыки казалось падение снежно-белых карточек в приготовленную для них серебряную чашу.

Гостиная леди Цинтии Кэрнс не была убрана артистически: для этого она была слишком комфортабельна. Там было много кресел и кушеток; по их простым, широким очертаниям видно было, что они предназначены для спокойного и долгого сидения, для солидных и любящих удобства тел. Было много фотографий особ, отличающихся скорее солидностью, чем красотой, портреты гостей, которых ожидаешь встретить сидящими в этих креслах. Был там большой рояль, но по отсутствию нот на нем было видно, что его назначение — символизировать гармонию домашней жизни и предоставить еще лишнее пространство для помещения разных безделушек, переполнявших уже несколько столов. Над всем господствовал большой фотографический портрет королевы Виктории. Перед открытым камином, где потрескивали ярко горевшие дрова, спал на ковре из леопардовой шкуры огромный черный кот.

Над всем этим морем удобства возвышались леди Цинтия. У нее, дочери знаменитых графов Чевиот, была невысокая, но достаточно представительная фигура, закованная в черный шелк, шуршащий, блестящий и искрящийся в танцующем свете огня. Поза ее была по-мужски спокойна, а лицо совершенно мужское: строгие губы и подбородок, насмешливые серые глаза — лицо судьи.

Мисс Гвендолен Кэрнс, которая, по-видимому, читала своей матери перед приходом гостей, была высокой девушкой с красивыми пепельными волосами. Простой покрой ее платья и его бледно-зеленый цвет указывали на ее симпатии к старому эстетическому вкусу. Сдержанная ласковость выражения и манер указывали на то, что задача ее жизни — смягчать чувства, возбуждаемые суровостью матери, и сглаживать дорогу жизни ее отца.

— Как поживаете, мои дорогие? — говорила леди Цинтия. — Я так рада, что вы приехали, несмотря на погоду. Гвендолен только что почти усыпила меня чтением. Читаете вы когда-нибудь мужу, миссис Баррингтон? Это хорошая вещь, если только ваш голос достаточно монотонен.

— Надеюсь, мы не помешали вам, — пробормотала Асако, почти смущенная манерами величественной леди.

— Я так была потрясена, услышав звонок. Я даже вскрикнула во сне — правда, Гвендолен? — и сказала: «Это господа Биби!»

— Очень рад, что вышло не так уж плохо, — сказал Джеффри, приходя на помощь жене, — ведь это было бы худшее, что могло случиться?

— Самое худшее! — отвечала леди Цинтия. — Профессор Биби чему-то учит японцев, и он, и миссис Биби живут уже сорок лет в Японии. Они напоминают мне ту старую черепаху в зоологическом саду, что жила в глубине моря целые века, так что совершенно покрылась раковинами и водорослями. Но они очень беспокоятся обо мне, потому что я почти что вчера приехала сюда. Они приходят почти каждый день поучать меня, наставлять на истинный путь и поедать дюжинами мои печенья. Они не готовят обеда в те дни, когда приходят ко мне на чай. Миссис Биби — королева «гуни».

— Что такое «гуни?» — спросил Джеффри.

— Остаток древних черепах. Здесь целая куча этих гуни, и я их вижу гораздо больше, чем гейш, самураев, харакири и всяких восточных вещей, о которых будет рассказывать Гвендолен, когда вернется домой. Она собирается написать книгу, бедняжка. Больше нечего делать в этой стране, как только писать о том, чего в ней на самом деле нет. Это очень легко, вы знаете? Собрать все это из нескольких других книг и только иллюстрировать собственными летучими заметками. Издатели говорят, что есть небольшой, но прочный спрос, особенно для передвижных библиотек в Америке. Как видите, я уже основательно познакомилась с сущностью дела, хотя здесь только несколько месяцев. Так вы видели Реджи Форсита, он мне говорил. Как вы нашли его?

— Таким, как всегда: кажется, он сильно скучает.

Леди Цинтия отвела своего гостя дальше от камина, у которого болтали Гвендолен Кэрнс с Асако. Джеффри заметил пытливый огонь в устремленном на него судейском оке и почувствовал ощущение, какое бывает при входе великого человека в комнату. Нечто серьезное готово было ворваться в беседу, сотканную из общих мест.

— Капитан Баррингтон, ваш приезд сюда теперь прямо дело Провидения. Реджи Форсит совсем не скучает, очень далек от этого.

— Я думал, ему понравится страна, — осторожно сказал Джеффри.

— Страна ему не нравится, да и почему ей нравиться? Но ему нравится кое-кто в стране. Теперь вы понимаете?

— Да, — согласился Джеффри, — он показал мне фотографию девушки полу-японки. Он говорил, что она его вдохновительница по части местного колорита.

— Совершенно верно, и окрашивает в желтый цвет его мозг, — воскликнула леди Цинтия, забывая, как и все, сам Джеффри в их числе, что такое же критическое отношение можно проявить и к Асако. Однако в последнее время Джеффри стал чувствительнее. Он покраснел немного и вздрогнул, но сказал:

— Реджи всегда легко воспламенялся.

— О, в Англии это, может быть, и полезно для воспитания молодого человека, но здесь, капитан Баррингтон, это совсем не так. Я долго жила на Востоке, в Суэце; и я знаю, как опасны любовные эпизоды в стране, в которой нечего делать и не о чем говорить. Я сама люблю болтать, так знаю, каких бед может наделать болтовня.

— Разве это так серьезно, леди Цинтия? Реджи как будто смеялся, говоря со мной об этом. Он сказал: «Я люблю всегда и никогда!»

— Она опасная молодая леди, — сказала посланница. — Два года тому назад молодой человек, очень дельный, должен был жениться на ней. Осенью его тело было выброшено на берег близ Йокогамы. Купался он неосторожно, но был хорошим пловцом. В прошлом году два офицера, из прикомандированных к посольству, дрались на дуэли, и один был тяжело ранен. Разумеется, рану объяснили несчастной случайностью; но оба были ее поклонниками. В этом году очередь Реджи. А Реджи — человек с большим будущим. Досадно будет потерять его.

— Леди Цинтия, не слишком ли у вас много пессимизма? Кроме того, что я могу сделать?

— Что-нибудь, что угодно! Ешьте с ним, пейте с ним, играйте в карты, кутите с ним, ах да, вы ведь женаты! Но даже так — это лучше, чем ничего. Играйте с ним в теннис; возьмите его с собой на вершину Фудзиямы. Я ничего не могу поделать с ним. Он открыто смеется надо мной. Мой старик может сделать ему официальный выговор, но Реджинальд сейчас же начнет передразнивать его на потеху канцелярии. Я отсюда слышу, как они смеются, когда Реджи проделывает перед ними одну из своих штук. Но вы, в вашем лице он может увидеть весь Лондон, который он уважает и чтит, несмотря на свои космополитические песни. Он сможет представить себе себя самого, вводящим мисс Яэ Смит в гостиную леди Эверингтон в качестве миссис Форсит.

— А для этого есть большие препятствия? — спросил Джеффри.

— Это просто невозможно, — сказала леди Цинтия.

Внезапная слабость овладела Джеффри. Можно ли отнести это безжалостное «невозможно» и к его случаю? Закроется ли и для него дверь леди Эверингтон, когда он возвратится? Виновен ли он в наихудшем оскорблении хорошего тона, в мезальянсе? Или Асако спасена своими деньгами? Он посмотрел на двух девушек, сидящих у камина, пьющих чай и смеющихся. Он, должно быть, проявил чем-нибудь свое смущение, потому что леди Цинтия сказала:

— Не думайте о пустяках, капитан Баррингтон. Это совсем другой случай. Леди всегда леди, родилась ли она в Англии или в Японии. Мисс Смит — не леди; еще хуже — она полукровка, дочь журналиста — искателя приключений и женщины из чайного дома. Чего тут можно ожидать? Это плохая кровь.

Простившись с Кэрнсами, Джеффри и Асако пересекли сад, белый, имеющий совсем святочный вид под своим снежным покровом. Они нашли тропинку, которая вела к владениям отшельника Реджи Форсита. Подвижные тени от огня на спущенных шторах давали впечатление теплого и гостеприимного убежища и комфорта; и еще заманчивее были звуки рояля. Это было тем приятнее путешественникам, что они давно уже отвыкли от звуков музыки. Музыка — голос души дома, в беспорядке отелей она теряется и заглушается, но домашний очаг без музыки мрачен и несовершенен.

Реджи, должно быть, слышал, как они пришли, потому что сменил мечтательную мелодию, которую играл, на популярную песню, модную в Лондоне год тому назад. Джеффри засмеялся. «Отцовский дом опять! Отцовский дом опять!» — напевал он, подбирая слова к напеву, в ожидании, пока откроют дверь.