Сьюзен Хилл - Самервил (рассказы)
И тут он услышал шаги в траве. И тотчас же он вспомнил опять про нераспечатанное письмо.
Она бывала тут и прежде, раз пять, наверное, за эти шесть лет, но никогда не ходила с этой стороны, всегда по подъездной аллее, и оставляла у черного хода припасы из лавки. Вообще-то их возил ее отец, маленький, важный, в старом зеленом фургоне. Или брат. Самервил ее видел иногда в лавке, когда являлся заказать продукты, а то издали, когда она шла по улице либо по шоссе к автобусу. Это были люди очень далекие ему, скучные люди, он желал им добра, но их не понимал. Он знал, что девушку зовут Марта, и несколько недель назад он заметил, что она беременна. Заметил и сразу забыл. Он тут один, у него дом, все, что нужно ему. И никто не приходит. Она сказала:
- Вот где рыбу-то удят.
Самервил неловко поднялся, ноги у него затекли и промокли, и он испугался, он гадал, зачем она пришла. Он ничего не мог выговорить.
Солнце совсем закатилось, и в потемневшем воздухе держалось тепло и пахло листвой.
- А вы-то сами?
- Я?
- Рыбу-то удите? Все время небось, а?
- Нет. - Он помедлил. - Нет.
Она засмеялась:
- Значит, только вы один и не удите!
- Сюда никто не ходит. Некому рыбу удить.
На лице у нее сияла ласковая усмешка. Самервилу стало неприятно, неловко.
- Много вы знаете!
Он дергал подкладку карманов, ему хотелось, чтоб она ушла, не хотелось разговаривать.
- Кто только сюда не ходит. Вы не поверите! Все! А вы и не знаете. Надо же!
- Но кто?
- Да так, люди разные. Из деревни парни.
- И удят?
- А что?
Он сказал:
- Нет. - И он покачал головой: - Я никого не вижу.
- Ну так и станут они у вас под окнами плясать, они потише стараются. Это ж вроде игры. Как браконьерство. Только они думают - вы знаете. Все думают.
- Я решительно ничего не знал.
- Ну, а теперь небось разгоните их. - Она надула губы. - Собаку заведете.
- Я не люблю собак.
- Ну чего-нибудь придумаете. Разгоните их, кончится их забава.
Он посмотрел на озеро, подумал. Потом сказал:
- Мне все равно. Мне все равно, кто удит рыбу. Мне рыба не нужна. Не в рыбе счастье.
- Больше-то они ничего не тронут, вы не беспокойтесь, они вас не ограбят, что вы! Они только насчет рыбы, а не то чтоб воровать.
- Да о ком речь? - он повернулся к ней и вдруг пристально посмотрел на нее.
- Ну, люди. Сказала же. Ребята из деревни. Бывает, и Дейв. Теперь-то уж редко, вырос, другие дела у него. А раньше удил.
- Ваш брат сюда ходит?
- Да.
- А вы?
- Мне-то зачем? Им рыба тоже не больно нужна. Они не из-за рыбы. Это вроде игры, я ж сказала, интересно сюда пробраться, сесть на берегу, кой-чего повытащить из вашего озера. Рыбу-то они потом почти всегда снова в воду бросают. Приходят по ночам. Это так просто. Забава одна.
- Ну да...
- Дура, и зачем я вам сказала? Вы теперь тут проволоку протянете, чтоб никто не ходил, я уж знаю.
- Нет.
Она промолчала. Он почувствовал, что она смотрит на него, изучает его лицо, одежду, волосы, позу, размер и форму ног. Ему сделалось не по себе, он не хотел, чтобы на него смотрели.
Он сказал безнадежно:
- Мне до них нет дела, пусть развлекаются как хотят. Лишь бы мне никого не видеть. Лишь бы меня не трогали.
Вдруг он с ужасом представил себе, как толпы незнакомцев, ломая кусты, аукаясь, голося, набегут с удочками и лесками, с зелеными зонтиками, будут жечь костры, пить на берегу, хлынут к дому, вломятся в комнаты, нарушат его одиночество, его покой. Бог уж с ней, с рыбой. Он смотрел на девушку, на эту Марту. Она усмехалась.
- Не обеспокоят они вас. Вы-то им зачем? Сами говорите - не слыхали их и не видали. Да они и редко ходят. Не обеспокоят они вас.
Когда он сюда приехал, она играла во дворе возле лавки и ходила в школу, она была тогда девчушка, стриженая, с прямыми, плотными ножками. Кажется, недавно совсем, несколько месяцев, а ведь шесть лет пролетело. Но она и теперь была очень юная, в лице, нежном и пухлом, еще не проступил костяк, только что-то новое в выражении, искушенность какая-то, и в уголках глаз затаилась усталость. Она осталась без перемен, незатронутой, а ребенок, которого она вынашивала, был как бы не частью ее самой, а всего лишь вздутием, посторонним грузом, как сумка. Разродившись, она будет прежней. Ей лет семнадцать на вид.
Она вдруг шагнула к самому берегу и, держа руки в карманах желтого платья, стала смотреть на воду.
Она сказала:
- Я б так не могла.
Самервил не ответил, он уже снова думал о доме, незажженных лампах, о том, что пора ужинать. Пора ставить ежу молоко, сидеть и ждать на террасе. Лучшее время дня.
- Они никак не уймутся, знаете, потому я к вам и пришла. Не могут, видно. Перемалывают, пережевывают, а ведь сто раз говорено. Уж и не знаю, о чем говорить будут, когда я разрожусь, вроде не о чем больше, а? - Она быстро глянула на него: - О вас разве что.
- Обо мне?
- Ой, про вас-то они говорят. Вы как погода - всегда поговорить можно.
Он удивился и рассердился - что за интерес говорить о нем? Он совершенно отъединен ото всех, и зачем эти люди думают о нем, треплют его имя? Чувство было такое, будто его рвут на части и крошат, как хлеб уткам.
- Чего ж удивляться? Вы не такой, как все, вы тут ни на кого не похожи. Они вас все не раскусят, все гадают, что у вас на уме. Да я и сама вроде тоже. Тоже гадаю.
Она водила носком туфли по траве. На них налетел ветер, взъерошил в озере воду, Самервил поежился, ему стало не по себе.
- Ну, а сейчас-то у них есть я, это ж интересней, я с утра до вечера при них, на глазах, вот они никак и не уймутся. Вам-то хорошо. Вас они почти и не видят.
- Да.
- Хорошо б все поскорей кончилось. Хоть бы поскорей.
Он недоумевал, он думал: "Я ничего не знаю. Но я и не хочу знать".
- Я сегодня про вас думала, - сказала она. - Я вообще последнее время все про вас думаю. Чудно. Раньше почти не думала про вас никогда.
- Вы ничего обо мне не знаете. - Он произнес это с нажимом, ему важно было, чтоб никто про него не знал.
- А все ж хотела б я быть на вашем месте. Жила б тут одна-одинешенька, делала б что хочу. И никто не скажет - не делай этого, и от кого это ты, и что с тобой теперь будет, и что я тебе говорил, и что люди скажут? Вы-то ничего такого не слышите, вот я и подумала, хорошо б так пожить, одной совсем, как он. Мне б тогда на них на всех наплевать. Вот хорошо-то.
Самервил улыбнулся:
- Да.
- Только я б не могла. Я не такая.
Он покачал головой, он не понимал ее, и он ужасно устал от ее болтовни, вопросов, ответов, желаний, он уже несколько лет ни с кем так долго не разговаривал.
- А вы с ума-то не сойдете? Не тоскливо вам?
Но она не стала дожидаться ответа.
- А я б не могла. В том-то вся и загвоздка. Вот уж думаю, бывает, уйду, уйду, куда глаза глядят. От них от всех подальше. Только я б спятила. Я б спятила, если б жила одна в таком большом доме, где не с кем слова сказать и дел никаких.
- О, дел тут хватает!
- Какие? - взгляд у нее стал цепкий, как у обезьянки. - Какие тут дела?
Самервил неопределенно взмахнул рукой и не отвечал, прикидывая в уме, какие у него дела. Он думал: "Никаких, я почти ничего не делаю, ну, читаю немножко, перечитываю книги, которые уже читал, вожусь в саду, гуляю, бездну времени я убил на ежа, я стряпаю, мою, чищу, я сплю и сижу на солнышке. Вот и все. Ничего".
- Они думают, вы в хлеву живете. Вы ж никого даже из деревни не позовете прибрать. Все думают, у вас тут грязища.
Он рассердился:
- Я чрезвычайно брезглив. Я чист и опрятен, я этому придаю большое значение.
- Ой, ну ясно. Я ж вижу. Довольно на вас посмотреть. Я-то никогда ничего такого не думала.
Почти совсем стемнело, небо над рощей было чуть-чуть светлей, чем вода в озере. Летали мотыльки.
Самервил сказал:
- Вам пора домой.
- А чего мне?
- Нет-нет. Нельзя ходить одной среди ночи по лесу, вам пора домой. Подумайте - мало ли что может случиться? Больше вам тут не стоит задерживаться.
Он смутно представлял себе правила поведения юных девиц и опасности ночного леса, но помнил давние наставления матери и сестры.
Она засмеялась и заговорила уже другим тоном, умудренно, иронически, по-взрослому, и снова ему стало не по себе:
- Ну, со мной теперь уж вряд ли что может случиться, а? По крайней мере, покамест.
И она засмеялась опять, и озеро, буки и небо отозвались на ее смех дружным эхом. Самервил резко повернулся и зашагал прочь. Но почти тотчас остановился - может быть, следовало ее проводить до шоссе, отвести домой, как-то проявить к ней внимание? Она совсем ребенок, и нельзя бросать ее одну.
Но когда он оглянулся, ее уже не было. Платье, лицо, ноги и руки только что белели во мгле, а теперь под буками залегла сплошная темень, и уже трудно было различить на траве то место, где она стояла.
Он снова зашагал к дому. Радость улетучилась, вовсе не хотелось сидеть на теплой террасе и ждать ежа, не хотелось стряпать макрель, вдыхать ее сочный запах. На душе было тоскливо.
