Юрий Слёзкин - Ольга Орг

Еще в пятом, в шестом классе Ольгу манило на сцену. Ей казалось, что это ее призвание. Конечно, ни мать, ни отец, не хотели и слушать об этом.

Но тогда это было какое-то поветрие. Все подруги Ольги видели себя в своих снах актрисами. Немногие из них считали путь сцены тяжелым, полным труда призванием, скорее он казался им бездельем, которое щедро оплачивается успехом.

В актерах, меняющих каждый день свою личину и квартиру, видели олицетворение изменчивого счастья, которое так пленяет молодость.

И это желание быть чем-нибудь в жизни, проявить себя, принести кое-что из своего, но самым легким и, казалось, самым блестящим путем, толкало многих на сцену.

Ольга мечтала быть актрисой, но увлечение это скоро прошло. Она быстро умела находить смешную сторону всякого увлечения, и потом одно дело — мечтать, другое дело — достигнуть желаемого.

И единственная цель, слабо намечавшаяся в жизни Ольги, рассеялась, заменившись неопределенной тоской, смутными надеждами и порой старческим разочарованием. Что ждало ее впереди? Она не знала, но отчаяние еще не овладело ею, и она цеплялась за жизнь, потому что чувствовала в себе достаточно сил для борьбы.

Уже второй месяц близился к концу с тех пор, как Ольга уехала из своего родного города в Петербург.

Она бежала оттуда, как бегут от зачумленного, как в тяжкие дни люди бегут от самих себя.

Мать умерла, с нею умерло все чистое. Ольга даже не плакала над ее прахом.

И вот что-то загудело вдали, дрогнула насыпь. Ольга подняла голову. Гул приближался: шел еще не видный за поворотом поезд. Тогда Ольга взобралась на самый верх откоса и стала ждать.

Она любила, стоя на рельсах, смотреть на надвигающегося железного зверя.

Показались два желтых глаза. Гул перешел в равномерный стук, повторяемый эхом.

Ольга гадала, до какой поры она устоит на рельсах.

Улыбка набежала на лицо, грудь подымалась выше, ветер относил в сторону конец юбки и развевал, как знамя, голубые крылья шарфа. Вспомнилась Анна Каренина, ее лицо, такое почему-то милое и знакомое; почти завистливое чувство проснулось к ней.

Наконец ноги сами дрогнули, не устояли и отнесли торопливо к краю откоса. Паровоз ухнул и обдал паром — это было одно мгновение; потом замелькали вагоны — просвет, темное пятно и опять просвет…

В открытые окна высовывались головы, кивали Ольге, махали платками невидные руки. Безусый студент, стоя на уносящейся впереди площадке, посылал воздушные поцелуи.

Потом промелькнул последний вагон с бородатым кондуктором, и засинел напротив знакомый перелесок.

Но Ольга стояла с сильно бьющимся сердцем, с глазами, полными слез. Она хотела кричать от боли, от ужаса, от тоски.

Перед ней мелькнул и исчез, как тогда, далекий образ того неведомого, дорогого и близкого. Его темные глаза смотрели на нее. Да где же он, наконец, ее светлый бог, ее любовь?.. Как неизмеримо далеко был он теперь от нее.

Вот когда ей захотелось умереть, уйти, исчезнуть из этого мира. Вот когда она ненавидела жизнь и любила ее, быть может, больше, чем когда-нибудь раньше.

Ранней осенью она уехала в Петербург, потому что больше не могла оставаться здесь, не могла видеть этих кривых улиц, облезлые дома, вокзал, гимназисток и гимназистов с их вечно однообразной любовной канителью; не могла без отвращениия касаться тех вещей, которые окружали ее раньше, говорить с людьми, когда-то близкими. Как только в ней проснулась жизнь, она напрягла все усилия, чтобы стряхнуть с себя прошлое, со всех сторон липнущее к ней в этом городе — в воспоминаниях подруг, в музыке на бульваре, в каждой мелочи постепенно разваливающегося ее семейного очага.

Мать умерла, но комната ее осталась как была, покрытая пылью и не прибранная; брат уехал, но брошенная на стол трубка, трепаная книжка романа, пара сапог, печально прислоненная к углу — все еще живо говорило о нем. Комнат неделями не выметали; старик Орг часто не ночевал дома.

Ольга даже не знала, тоскует ли отец. Они ни разу после смерти Ксении Игнатьевны не говорили о ней. Только раз как-то, проходя мимо дочери, Виталий Августович бросил:

— Ты бы посмотрела, что осталось после матери, а то ведь растащат, подлые…

Ольга знала наверное, что старик сильно играет и проигрывает, потому что стал скуп на хозяйственные расходы и всегда по вечерам бранился с кухаркой из-за счетов.

Так все и шло вразвалку.

Тогда Ольга решила уехать в Петербург. Она уже нашла себе попутчицу — Раису, которая, собрав кое-какие крохи и заручившись двадцатипятирублевой ежемесячной помощью родителей, собралась поступить в консерваторию. Остановка была за согласием отца, потому что надо же было на что-нибудь жить.

Но желание Ольги на этот раз было так сильно, что ничто не могло остановить ее. Она стала энергичной и настойчивой.

Сначала отец и слушать не хотел, но потом представился удобный случай.

Ольга воспользовалась им, не задумавшись, хотя раньше никогда не пошла бы на такой компромисс. А дело было очень щекотливое.

У Виталия Августовича, Ольга знала это и раньше, завелась еще задолго до смерти Ксении Игнатьевны довольно прочная связь с одной мещаночкой. Женщина эта была красивая, здоровая, настоящая бой-баба и, кажется, держала старика крепко, потому что хотя тот и пошаливал иногда на стороне, но все же никогда не порывал с нею. Вот эту-то женщину Ольга и видала теперь все чаще и чаще в их доме.

Равнодушная ко всему, Ольга и на нее не обращала внимания. Как-то даже спросила ее о чем-то, когда та подвернулась ей. Женщина (звали ее Клеопатрой Ивановной) кланялась Ольге очень учтиво и, видимо, старалась понравиться барышне.

Конечно, она не жила в доме, а так, только заходила, но по всему видно было, что недалеко и до ее окончательного переселения. Побаивались только Ольгу.

Так бы оно потихонечку и устроилось, но пришел памятный вечер, ожила Ольга и стала бороться за жизнь, за свое счастье. Нельзя было ничем пренебрегать. Она пошла к отцу и сказала:

— Завтра же ты мне дашь деньги на дорогу и будешь ежемесячно присылать мне по пятьдесят рублей, а сам можешь устраиваться как хочешь.

Старик сначала притворился непонимающим, даже обиженным, но Ольга сразу открыла ему все карты. Она знала, на чем играет.

— Молчи, папа. Ты прекрасно понимаешь, в чем дело. Меня ты отпустишь в Петербург, а себе оставишь Клеопатру Ивановну. Тебе же это лучше. Иначе ее ноги здесь не будет — слышишь?

Виталий Августович пробовал возмутиться.

— Кажется, здесь я хозяин! Прошу не учить меня и не рассуждать.

Тогда Ольга подошла к отцу, положила ему на плечо руку и посмотрела в глаза.

Старик съежился. Он знал по опыту, что с дочерью не так-то легко бороться — она всегда делала что хотела, и не остановится перед скандалом. Кроме того, он чувствовал себя за последнее время очень слабым, очень разбитым; он смутно сознавал, что все идет прахом и что близится одинокая дряхлая старость; что дети уйдут от него, не любят его, что он был плохим отцом и ему не ждать от них прощения и участия. Эти мысли заставляли его все крепче цепляться за Клеопатру Ивановну, женщину расчетливую, хозяйственную, за спиной которой, он знал, что найдет если не счастье, то хоть спокойствие и заботу о себе. Дети стали ему чужими, непонятными, враждебными; он чувствовал на себе их насмешливые взгляды и боялся их. Вся его жизнь казалась ему какой-то больной, вывихнутой, несуразной, и под старость ему захотелось пригреться у здорового тела. Жена никогда не давала ему этого ощущения здоровья и крепости. Оба изломанные, они пытали друг друга и в дни любви, и в годы равнодушия. Сын мелкого арендатора, пробравшийся в университет, а оттуда в судебную бюрократическую среду, женившийся на девушке из барской семьи — он как-то незаметно для себя свернул с прямого пути и запутался. Его инстинкты были грубы, просты, незамысловаты, но, сталкиваясь каждый раз с более тонкими переживаниями, они принимали еще более отталкивающие, болезненные формы, потому что не могли выливаться так, как хотели. Он был все время в положении человека, привыкшего к водке, но в силу обстоятельств опьяняющегося шампанским. Клеопатра Ивановна стала ему необходимой,— он знал, что без нее он окончательно пропадет, потому что уже не хватало воли сдерживать свои инстинкты.

Ольга все это учла если не умом, то чутьем женщины и не ошиблась в расчете.

Старик уступил и согласился на все, с оговоркой только, что помогать будет по мере возможности. Но Ольге было не до того, чтобы торговаться, она радовалась и этому.

Первые дни в Петербурге как-то так уж очень незаметно прошли. То туда, то сюда. Никаких достопримечательностей не ходили смотреть, а так просто бродили по городу, обе чужие, обе любопытные. Оглушил шум, треск, спешная бестолочь занятого и праздного люда, прельстили магазинные витрины, но сам город разочаровал на первых порах: представлялось все это гораздо роскошнее, величественнее, а главное, не так грязно. Только постепенно, день за днем открывал Петербург Ольге все новые и новые чары свои, а впоследствии она так полюбила этот зябкий туманный город, что и представить себе не могла иной жизни, как в нем. Уж есть что-то такое в болотной призрачности его, что затягивает, как тяжкая сладкая болезнь, и не пускает, пока не высосет последнюю каплю живой крови.