Уильям Вулфолк - Кино для взрослых. Плутовка
Грандиозное действо!
* * *Он наблюдал за ее отточенными, грациозными движениями, пока она бродила по комнате босиком. Любовался идеально гладкой, без малейшего изъяна, алебастровой кожей. Так же совершенно было все ее тело, хотя он знал; в детстве она страдала небольшой косолапостью, пришлось делать операцию. Вот почему она питала слабость к дорогой обуви, битком набивая ею гардеробную.
Шейла почти закончила одеваться. Хендершот вставил сигарету в серебряный мундштук и закурил, продолжая следить за нею с настороженным вниманием подстерегающей добычу хищной ящерицы. В уголках губ обозначились морщины.
— Знаешь такого парня — Пола Джерсбаха?
— Твоего нового автора? Он был на студии во время моего представления. Красивый молодой человек. Он тебя интересует?
— Да.
— Не давай Тому Фаллону поводов для ревности.
— Том не в счет.
Она немного подумала.
— Когда-нибудь ты зайдешь слишком далеко. Не думаю, что он простил тебе меня. И уж тем более не простит другого мужчину.
— На голой физиологии далеко не уедешь. А Тому больше нечего предложить. Джерсбах напомнил мне одного молодого матроса. Дождливым вечером я подвез его на своей машине. Оказалось, что он в отпуске: служил на авианосце во Вьетнаме. Я убедил его не возвращаться на корабль, достал фальшивый паспорт, дал работу.
— А дальше?
— Обольстить его оказалось непросто. Он долго сопротивлялся искушению. Это был подлинный триумф техники. Торжество зрелости над молодостью. Опыта над наивностью. Я понял, что он мой, когда он начал странно себя вести. Отказывался выполнять домашние обязанности. Целыми днями слонялся по комнате, слушая меланхоличную музыку и перечитывая книги из моей коллекции.
— Что с ним случилось?
— В конце концов он стал невыносим. Однажды утром я взглянул на его пустое, голодное лицо и понял, что с меня довольно. Дал ему денег и выставил за дверь. Потом до меня дошли слухи, будто он на Ростоке, занимается контрабандой наркотиков.
— Фу, какая гадость. Что от меня требуется в связи с Джерсбахом?
— У него сейчас период религиозного похмелья. И потом, он хронический гетеросексуал.
— Меня еще никто не называл лекарством от гетеросексуальности.
— И тем не менее, ты можешь им стать. Юный Джерсбах застрял на низшем уровне чувственности. Ему не найти лучшего учителя.
— Не вижу связи между моим предполагаемым романом с этим парнем и его капитуляцией перед тобой.
— Чтобы увидеть эту связь, Шейла, требуется понимание человеческих эмоций во всей их полноте и сложности. Видишь ли, когда ты его бросишь, ему останется только один путь, одна форма любви, а именно тот, на который ступали философы и аристократы. Ты — последняя, жизненно необходимая стадия, через которую он должен пройти. Я буду ревновать к тебе, как к свидетелю его перерождения. Само собой, я предпочел бы проделать это сам, но не смею приблизиться к нему, пока он не достигнет нового уровня зрелости.
— Ничего не получится.
— Сделай, как я прошу.
— Какая моя выгода?
— Он тебе понравится. Он чист. А невинный мужчина — небо и земля по сравнению с невинной женщиной.
— Не мой тип.
— Сделай это ради любви ко мне.
— Не смеши.
— Великолепный шанс исследовать потаенные уголки незапятнанной души и обнажить коренящиеся в ней пороки. Шейла, ты выведешь Пола Джерсбаха из замкнутого круга. Потом он сможет исследовать бездны греха до конца жизни.
— Меня это не вдохновляет. Откровенно говоря, посоветовала бы тебе найти более достойный объект приложения сил.
— Я настаиваю.
— Звучит почти как угроза.
— Почему «почти»?
Она побледнела.
— Никто не волен изменить прошлое, дорогая Шейла. А ты позволила себе излишнюю откровенность.
— Ты не посмеешь.
— Посмею — если ты откажешься выполнить мою просьбу.
— Ты… ты… подонок!
— Неужто такая большая дружба не стоит маленького одолжения?
Глава 8
Одетый в небесно-голубые брюки и желтую рубашку, Фрэнк Мердок готовился снимать сцену суда над Фриной, обвиненной в совращении афинского юноши. Сцена снималась вне очереди, вместе с другой, также требующей участия статистов: это давало возможность заплатить им за один съемочный день вместо двух. В павильоне воздвигли декорации: амфитеатр, окруженный колоннами из папье-маше.
Мердок обсуждал мизансцену с актером, игравшим защитника Фрины, Гиперида. В дискуссии участвовал также оператор. Им удалось быстро договориться о том, как разместить героев и дать зрителю почувствовать растущую уверенность Гиперида в том, что судьи признают его клиентку виновной. Это подготовит зрителя к эксцентричному маневру Гиперида, который надоумит Фрину сбросить одежды и выставить на всеобщее обозрение свое дивное тело. Судьи решат, что подобная красота — не иначе как дар небес, и оправдают Фрину.
— Обнаженная натура крупным планом? — уточнил оператор.
— Естественно.
Еще полчаса пришлось убить на то, чтобы добиться требуемого освещения. Площадка оказалась больше, чем во время предыдущих съемок, и требовала дополнительных юпитеров.
Декорации были совсем как настоящие. Когда все было готово, Мердок на одном дыхании отснял эпизод, включивший в себя речь кровожадного обвинителя, возрастающую тревогу Гиперида и кульминационный момент раздевания Фрины.
Пол сидел сбоку, наблюдая за съемкой. Его пригласили на случай, если Фрэнк Мердок вдруг потребует незначительных изменений в диалогах. Перед ним стоял маленький монитор, воспроизводящий все, что находилось в поле зрения камеры. И когда Шейла Томкинс в роли Фрины сбросила свой хитон, ее совершенное тело с изумительными линиями и выпуклостями показалось ему изваянным из белоснежного мрамора. Длинные темные волосы облаком тончайшего шелка опускались на белые плечи и литые груди. Пол сидел будто в трансе, не в силах оторвать взгляд от легкого колыхания этих дивных полушарий с выступающими вперед розовыми оконечностями. Воплощенная в Шейле, Фрина перестала быть абстрактной фигурой из прошлого, давно обратившейся в пыль: она перенеслась в настоящее во всем загадочном великолепии своих чар.
Прокрутив пленку на мониторе, Мердок подошел к Полу.
— Ну как?
— Впечатляет.
— Сделаю еще один дубль — для подстраховки.
Он потратил два часа, снимая эпизод во всевозможных ракурсах. И все время просил Пола вносить мельчайшие изменения в сценарий, чтобы добиться более глубокого проникновения в характеры и мотивы персонажей. Наблюдая за Мердоком — как он задумывался, что-то пересматривал, по-новому расставлял актеров, — было легко понять, почему он в свое время занимал высокое место на кинематографическом Олимпе. Но Пол видел и растущее недовольство съемочной группы. Люди не привыкли так выкладываться.
Один раз Мердок прервал съемку и заставил всех долго недоуменно ждать, пока он нервно вышагивал взад-вперед немного поодаль. Пол приготовился вносить коррективы. Однако, вернувшись на съемочную площадку, Мердок занял свое место позади камеры и скомандовал: «Новый дубль!», не объяснив, что его не устроило в прошлый раз.
Постепенно Пол начал понимать. Мердок мог щеголять цинизмом на первоначальном этапе — даже на стадии подготовки режиссерского сценария, который все еще был чем-то условным, вымышленным. Но когда дело дошло непосредственно до съемок, с настоящим оборудованием и живыми актерами, цинизм столкнулся с суровой реальностью. Конечно, высокий профессионализм предполагал отстраненность, но порнография не была для Мердока призванием. Поставленный перед необходимостью принимать входящие в его компетенцию решения, он не нашел в себе сил заглушить требования личной и профессиональной совести.
Должно быть, кто-то позвонил в офис и пожаловался. Подняв голову от сценария, куда он по требованию Мердока внес кое-какие поправки, Пол увидел Тома Фаллона, пробирающегося сквозь путаницу кабелей.
— Что здесь, черт побери, происходит? — рявкнул Фаллон, не доходя нескольких футов до Мердока, сидевшего в своем парусиновом кресле режиссера. — Угробили целый съемочный день и на полдня отстали от графика. Чьи, интересно, денежки вы вздумали пускать на ветер?
— Все под контролем, — жестко ответил Мердок. — У меня своя манера работать.
— Лучше шевелите задницей и работайте в моей манере! Это не Голливуд. Здесь вам никто не позволит щелкать по дюжине дублей, чтобы потом в монтажной выбрать лучшие куски. Тоже мне муки творчества! Вчерашний день! Кто не приспособился к новым требованиям, сегодня живет на государственное пособие и строчит мемуары: «Как я оказался не у дел».
Все притихли, словно приняв предупреждение на свой счет.