Алан Паулс - Прошлое
Домой он пришел в отличном настроении. Дефекты квартиры он описывал Софии так подробно, что сам удивлялся — во время осмотра, как ему казалось, он не обратил на них никакого внимания. Лишь через некоторое время он заметил, что София его не слушает. Выяснилось, что в тот вечер, повесив трубку, она подумала и приняла решение: ей тоже нужно будет переехать. «Я здесь не смогу оставаться, — сказала она. — В окружении всего этого — нет, невозможно». Римини онемел от неожиданности. Он вдруг почувствовал себя, во-первых, слабым, а во-вторых — едва ли не обманутым. Подкосило его не само решение Софии, а, скорее, соображения стратегического порядка: до сих пор получалось так, что это ему в первую очередь было нужно радикально изменить свою жизнь, именно он предпринимал активные действия по подготовке к переезду, а София вроде бы соглашалась на роль той, от которой уходят. Теперь же она явно перехватывала у него инициативу.
На следующее утро Римини, как обычно, ни свет ни заря приоткрыл входную дверь и — не обнаружил на коврике ежедневной газеты. Это показалось ему дурным знаком. Софии дома уже не было. Газета лежала на кухонном столе; к его изумлению, нужные ему страницы были отложены в сторону, и более того — София уже успела пройтись по ним с карандашом — вернее, с двумя — в руке. Три объявления были обведены синим, три — красным цветом. Под кофейной чашкой Римини нашел адресованную ему записку:
«Красные — мои, синие — твои. (Не хотелось бы встретиться где-нибудь в качестве претендентов на одну и ту же квартиру. Особенно с учетом того, как я ненавижу всех этих агентов по недвижимости.) Я на твоем месте съездила бы сначала в ту, что расположена в Лас-Эрас, — там две комнаты и холл. По-моему, должно быть ничего. А если я сниму квартиру на Сервиньо, то мы окажемся соседями. И кто тебе сказал, что… (Похоже, кофе на меня странно действует — не только бодрит, но и возбуждает)».
Но София не стала снимать квартиру на Сервиньо. «Слишком уж все быстро». Торопиться она не хотела. Было решено, что она останется пожить еще некоторое время в Бельграно и спокойно подыщет себе подходящий вариант. Это нежелание торопиться высвободило Софии кучу времени; она настолько никуда не спешила, что настояла на совместной с Римини поездке в Лас-Эрас, где куда тщательнее, чем он, принюхивалась к едва ощутимому запаху плитки, которой была вымощена улица, осматривала балкон, выходивший во внутренний дворик, и ревностно спорила о цене с агентом по недвижимости — болезненно бледной женщиной, которую били сразу несколько разнонаправленных нервных тиков. «Эта квартира — твоя. Соглашайся, — сказала София Римини, когда они вышли на улицу. — Если ты будешь здесь жить, я с удовольствием буду приходить к тебе в гости». Когда пришло время подписывать договор, Римини вспомнил эти слова Софии и даже на секунду задумался, уже занеся ручку над бумагой. А что, если, подумал он, Лас-Эрас — консьерж в Лас-Эрас и хозяйка квартиры в Лас-Эрас, равно как и новый район, новые привычки и все, что я считаю «моей новой жизнью», — на самом деле не мои завоевания и неопровержимые свидетельства моей независимости, а, наоборот — первые признаки того, что София, несмотря на развод, по-прежнему может дергать меня, как марионетку, за ниточки? Неужели, считая, что оставил эту женщину в прошлом, я лишь привязываюсь к ней еще крепче? Тем не менее Римини заплатил аванс и комиссионные агентству, а через неделю, проявив чудеса изобретательности, чтобы убедить Софию его не сопровождать, подписал и засвидетельствованный нотариусом основной договор на аренду квартиры. Ему казалось, что это элементарное юридическое действие, произведенное в самом обыкновенном кабинете под руководством нотариуса, зачитывавшего договор, как пономарь молитву, давно заученную и потерявшую для него всякий смысл, обязывало его переступить некий порог, перейти в иное измерение и навсегда — на этот раз действительно раз и навсегда — оказаться по другую сторону прозрачной стены, которой был обнесен их общий с Софией мир.
Против ожидания Римини, раздел мебели не стал для них неразрешимой задачей. Все эти вещи они некогда вместе выбирали и покупали, и воспоминания, которые были связаны с какой-нибудь табуреткой или шкафом, были гораздо важнее их качества и даже внешнего вида, — поэтому казалось, что совершенно невозможно будет определить, кому что полагается. Какой смысл в существовании этих плодов любви, этих памятников, в каждом из которых был увековечен какой-нибудь этап их совместной истории, после того, как история завершилась? Впрочем, вскоре выяснилось, что за двенадцать лет, проведенных вместе, София незаметно для Римини научилась расшифровывать тайные смыслы, которыми каждый из них наделял те или иные вещи, и теперь ей удалось сэкономить ему немало сил и нервов, поделив мебель так, чтобы каждому досталось именно то, что было ему особенно дорого, — так же мгновенно и безошибочно она определяла, откуда и в какой день появилась на каком-нибудь из столов та или иная царапина и почему образовалась вот эта, например, зацепка на обивке кресла.
Римини даже не пытался возражать: сам он не смог бы подыскать для раздела всех этих вещей подходящего критерия. Более того, он не мог не признать, что София распределила мебель между ними просто безупречно. Тем не менее Римини — свободный и все такое — начал чувствовать некоторое пресыщение этим умилительным процессом расставания. Их чересчур цивилизованный и сердечный развод начинал походить на аромат какого-то перезрелого фрукта — вроде бы и сладкий, но сквозь приторность отдающий гнилью. Оказалось, что иссякающая любовь умирает довольно странно — оставляя после себя бесконечно повторяющиеся формы, образы и атмосферу любви. Никаких споров по поводу дележки «мебельного наследства» у них с Софией не было; тем не менее Римини неоднократно замечал, что по утрам, когда София приступала к очередному этапу инвентаризации имущества, у него слишком часто билось сердце, выступал холодный пот, и порой казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Они ходили из комнаты в комнату — ни дать ни взять трогательная парочка старьевщиков-романтиков; и София, останавливаясь перед очередным столом или шкафом, с точностью кинохроники описывала место и время приобретения этого предмета. Она напоминала, сколько времени у них ушло на поиски, сколько они заплатили, куда ходили потом обмыть покупку, — и эти слова вскрывали в душе Римини казалось бы уже навсегда затянувшиеся шрамы. Неужели человек может помнить все, и так хорошо, спрашивал он себя с сомнением. Не выдумывает ли София большую часть этих подробностей? Да нет же, все было именно так. И пусть дотошность этих реконструкций казалась ему неестественной и даже пугающей — Римини не мог не признаться себе в том, что с замиранием сердца следит за рассказом Софии, выуживая из закоулков памяти детали, которые подтверждали ее правоту. Вот она, мастерская Эскобара, где делали мебель из дуба; действительно, вот и завтрак в том самом кафе по дороге; вот и итальянский акцент плотника; а вот и кресло-качалка с плетеным сиденьем; вот зеркало в прихожей, в котором отражаются их довольные, счастливые до идиотизма физиономии… Раздел имущества стал своего рода концентратом, эссенцией любви — любви без адресата, любви, кристаллизовавшейся в наборе мебели и других предметов обихода. София была права: все было именно так, все было абсолютно точно, — вот только эти фотографически точные воспоминания, эти миниатюры о любви, эти безупречные трофеи одержимой собирательницы стали действовать на Римини, как гипнотический, наводящий тоску и уныние туман. Ему хотелось покончить с этим — раз и навсегда. Прикроватные столики, тростниковые занавески, тумбочка под музыкальную аппаратуру, картины — все это словно было свалено в одну плетеную корзину и уже начало загнивать. Как и во время той, первой, поездки в Европу, у Римини возникло ощущение, что в этой картине чего-то не хватает: усилий, надрыва, бестактности, хотя бы малой толики упреков и взаимных обвинений — любой, пусть даже самой пустяковой, неустроенности, которая нарушила бы эту идиллию, сладкую до приторности… Неожиданно Римини заявил, что ему пора уходить. «Но подожди…» — встревожилась София. «У меня дела. Да, грузовик уже ждет внизу, — сказал он, словно подгоняя одну фразу к другой. — По-моему, здесь и без меня разберутся. Ты молодец — все вещи подписала. Теперь точно не перепутаешь». София услышала испуганные интонации в его голосе и воспользовалась первой же паузой в речи Римини, чтобы сказать: «Остались фотографии. Как быть с фотографиями? Мы ведь их еще не поделили». Римини представил себе коробку с фотографиями — в виде гигантского картонного ящика, перекошенного с одной стороны, словно от сильного бокового удара. Это хранилище старых фотографий было таким огромным, что увидеть его целиком можно было только в многократно уменьшенной модели. Миллионы лиц, мест и мгновений жаждали, чтобы София и Римини поделили их между собой: люди, домашние животные, всякие курорты, машины, пейзажи — а заодно с ними и пряди волос, подобранные перышки и снова — дороги, родственники, знакомые, — все они жалобно тянули к нему свои тонкие ручки, чтобы привлечь к себе внимание, умоляя не забывать их — на каком-то жалком подобии нормального языка, которым обычно говорит прошлое.
