Робер Гайяр - Мари Антильская. Книга вторая
Она перебила его:
— Скажите мне правду, святой отец… Он скончался?
Доминиканец отрицательно покачал головою.
— Нет, дитя мое, но генерал выразил желание провести последние мгновения своей земной жизни наедине с Господом…
— Я не понимаю, святой отец, что вы хотите сказать, — призналась она.
— Иными словами, дитя мое, генерал желал бы видеть вас и ваших детей. Он уже написал завещание и теперь хотел бы сказать вам последнее «прости», чтобы потом уже более не думать об этом мире. Догадываюсь, мадам, какие глубокие страдания доставит вам мысль, что вы будете лишены последнего утешения не отходить от его изголовья до самого конца, но как бы ни была велика ваша скорбь, вам придется смириться, подчиняясь последней воле умирающего. Надеюсь, у вас хватит мужества.
Мари вся застыла и только ответила:
— У меня хватит мужества.
— Но прежде всего, — снова заговорил святой отец, — генерал хотел бы видеть судью Фурнье. Вы не могли бы послать кого-нибудь за ним? Но лучше, мадам, действовать без всякого промедления. И надобно попросить судью, чтобы он, такова воля генерала, явился сюда с бумагами судебного разбирательства по делу Бурле.
— Хорошо, святой отец, я тотчас же пошлю кого-нибудь за судьей.
Доминиканец снова низко склонился перед Мари и, не прибавив более ни слова, поднялся наверх к больному.
Час спустя, даже прежде, чем Мари успела повидаться с супругом, явился судья Фурнье и, не пробыв у изголовья умирающего и четверти часа, тут же снова спустился вниз. Он покинул Замок На Горе с ошеломленным видом человека, который так и не понял, что же с ним произошло. Когда Мари провожала его до дверей, он не смог сдержать восклицания:
— Ничего не понимаю! Этот Бурле вполне заслуживает того, чтобы десять раз вздернуть его на виселицу! А генерал потребовал, чтобы я в его присутствии сжег все бумаги по его делу! И теперь мне придется выпустить этого негодяя на свободу! Просто уму непостижимо!
И он, как-то странно подпрыгивая, устремился к воротам в таком глубоком изумлении, что чуть не проскочил мимо своей привязанной к столбу старой клячи, потом все-таки забрался в седло и исчез из виду.
Мари вышла во двор. Глаза ее рассеянно блуждали по бухте.
Море было таким зеленым, каким бывало в погожие дни. Теперь от страшных пожаров в Сен-Пьере почти не осталось никаких следов, разве что виднелись кое-где почерневшие развалины — единственные свидетельства бедствий, причиненных извержением вулкана. На своей обычной якорной стоянке стояли корабли береговой охраны.
Внезапно Мари охватила дрожь: к порту на всех парусах приближался фрегат. Он находился еще далеко, и у молодой женщины не было никакой возможности разглядеть его на таком расстоянии, но корабль, покачиваясь на волнах, явно становился все ближе и ближе. Она долго не сводила с него глаз.
Появление корабля на Мартинике всегда вносило в их жизнь что-то новое, это был словно вестник из какого-то другого мира. Несмотря на все усилия обеспечить связь с внешним миром, остров все-таки оставался большой, просторной тюрьмой. И новый корабль был точно глоток свежего воздуха для томящихся в заключении…
Мари ни о чем не думала, да она на это сейчас и неспособна, слишком опустошена была ее душа.
Однако она вернулась в дом и принялась заниматься всякими обыденными пустяками. Время от времени она выходила во двор, чтобы бросить взгляд на корабль, который увеличивался в размерах с каждой минутой….
Вскоре она уже смогла явственно разглядеть: это и вправду фрегат, он бросает якорь. Ей даже было видно, как люди усаживались в проворно спущенные на воду шлюпки.
Кто бы это мог быть? Этого она знать не могла…
Она размышляла над этой загадкой, когда ее снова вернул к реальности голос доминиканца.
— Дитя мое, — обратился он к ней, — генерал желает с вами попрощаться…
Она сама удивилась, что уже не почувствовала при этих словах прежней нестерпимой боли — вошла в дом, позвала Луизу и попросила ее привести детей. Однако не стала дожидаться малюток, одна вошла в комнату умирающего.
Увидев ее, Жак почти уже угасшим голосом позвал:
— Мари!..
Она бросилась к постели и упала на колени.
— Жак!.. — только и смогла произнести она.
Они смотрели друг на друга, не в силах вымолвить ни единого слова.
И долго оставались так — безмолвные, неподвижные. Наконец Жак произнес:
— Моя милая Мари, всем счастьем, какое выпало мне на этой земле, я обязан вам. Не знаю, были ли вы верны мне, но верю, что это так. Впрочем, какое это имеет значение! Я хочу поцеловать вас в последний раз, благословить наших детей, а потом сделайте милость, оставьте меня наедине с Господом, отец Фейе совершит все необходимое, примет мое последнее «прости»…
В этот момент дверь отворилась и на пороге появился доминиканец. Мари поспешила склониться над супругом и приникнуть губами к его губам — уже сухим и холодным, как лед.
Потом появились дети. С большим трудом удалось Жаку повернуть голову им навстречу. Он осенил крестным знамением их головы, этот жест дался ему с таким трудом, что руки бессильно, точно свинцовые, упали на одеяло.
— Прощайте, Мари! — прошептал он.
Она скорее догадалась по движению его губ, чем услышала эти слова, но в памяти, словно в каком-то мгновенном озарении, вдруг вновь возникла комната на дьепском постоялом дворе, салон мадам Бриго, Сент-Андре, ее появление на Мартинике. Все эти видения потрясли ее до глубины души. Она почувствовала, как пол закачался у нее под ногами, потом она будто оторвалась от земли, словно неумелая птичка, которая неловко пытается взлететь к небесам.
Несколько минут спустя она открыла глаза, ее поддерживал отец Фейе, а голос Жака снова вернул к скорбной реальности:
— Обнимите меня, Мари, и будьте мужественны! Я умру, думая о Боге, о вас и о наших детях… Но вы не должны отнимать у меня время, которое предназначено общению с Господом. Вам пора уходить…
Поддерживаемая святым отцом, она подошла к постели. Нашла в себе мужество без слез снова поцеловать умирающего, который одарил ее последней улыбкой.
Когда она уже собралась отойти от смертного ложа, он нежно удержал ее за руку.
— Я ухожу из этого мира спокойным и счастливым, — прошептал он. — Я полностью доверяю вам. Не сомневаюсь, вы сможете сделать из моего сына настоящего мужчину!.. Знаю, Мари, впереди вас ждут тяжкие испытания, но вы все сможете преодолеть, я верю в вас. Ах, Мари, я никогда не признавался вам, но всегда думал, что вы были способны на большее, чем я сам…
Отец Фейе проводил ее до дверей. Когда та захлопнулась, Мари горько разрыдалась, дав наконец волю слезам и даже не услыхав громких голосов внизу — это Жюли с Демарецем, перебивая друг друга, оповещали всех о прибытии в порт корабля…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Рассвет
Вскоре весь Замок На Горе погрузился в глубокое безмолвие, будто генерала уже не было на этом свете. Мари запретила неграм выходить из барака. С сахароварни не слышалось более грохота мельниц. Стал как-то глуше голосок Жюли, и даже дети, оставленные на попечение Луизы, не предавались своим обычным шумным забавам.
Так прошло все утро. В полдень Мари подали легкий завтрак, но и его она не смогла одолеть до конца.
Мадемуазель де Франсийон изъявила желание остаться в детской. У девушки, на первый взгляд такой невозмутимой и безучастной ко всему на свете, что, казалось, ничто не способно вывести ее из равновесия, было такое взволнованное, искаженное душевной болью лицо, что она боялась своим видом еще больше огорчить и без того убитую горем кузину…
В час сиесты, когда солнце жгло со всем неистовым пылом, с каменистой дороги раздался топот копыт.
Мари, не покидавшая гостиной, раздраженно поморщилась. В этот час ей совсем не хотелось видеть никаких визитеров, однако она с сожалением вынуждена была признать, что долг ее — принимать всякого рода депутации. От Суверенного совета, с которым она должна непременно быть на высоте, проявить любезность и в то же время показать твердость духа, от доминиканцев, от иезуитов, от францисканцев, из форта непременно явятся офицеры с Мерри Рулом во главе, потом колонисты, плантаторы, депутации от весовщиков, всяких компаний, от моряков… Ведь не будет ни одного поселка, который не пошлет сюда своего представителя, чтобы принести ей свои соболезнования…
Она утерла платочком глаза и, приняв вид, исполненный сурового достоинства, приказала:
— Сефиза, ступай погляди, кто там приехал.
Не успела негритянка выбежать во двор, как в проеме полуоткрытых дверей показались фигуры двух всадников. Они держали под уздцы лошадей и, вытянув шеи, озирались по сторонам в поисках кого-нибудь, кто мог бы их принять, если визит не окажется слишком неуместным.
