Алан Паулс - Прошлое
Против ожидания, те же самые женщины, только немного постаревшие, приняли его с распростертыми объятиями, позволив присутствовать при самых деликатных разговорах и обсуждении самых важных вопросов. Некоторое время спустя Римини понял, в чем была причина такого радушия: его появление, его возвращение к Софии стало для всех ее подруг, которых в обывательском мире принято называть неудачницами в личной жизни, доказательством их правоты; счастье оказалось возможным не только в мечтах, но и наяву. Какие бы трудности ни пришлось пережить Софии, теперь она была счастлива, причем с человеком, которого любила всю жизнь. Этого ее соратницам по проекту «Адель Г.» было достаточно для того, чтобы Римини стал их общим талисманом и своего рода магическим артефактом, от которого любая из них могла набраться сил, чтобы дождаться наконец и своего счастья. Эти женщины никак не могли понять, что слишком сильная любовь не может быть счастливой; они отказывались верить в это, отказывались усмирять свои чувства, когда жизнь сводила их с очередным «принцем»; они любили слишком сильно и не могли поверить в то, что можно любить иначе.
И вот теперь у них наконец появилась возможность получить все, что они заслужили. Это «все» включало в себя безбрежную любовь, мучения, переживания и, наконец, — счастье. София, по праву той, на чью долю счастье уже выпало, объявила об этом вслух на одном из первых собраний клуба после возвращения Римини. Они и сами не могли поверить в то, что произошло: оказывается, можно было получить все, не поступившись ничем. Это наполняло соратниц Софии гордостью и надеждой. Они старались не замечать — а София деликатно не заостряла на этом их внимание, — что она сама никогда не получала обидных характеристик от Фриды, по крайней мере в отношении ее личной жизни, просто потому, что у нее — единственной из всех учениц школы Брайтенбах — личная жизнь была нормальной, спокойной и устоявшейся с ранней юности. Проблемы с Римини у них начались, когда мнение Фриды Брайтенбах интересовало Софию уже гораздо меньше. И все же — со всеми оговорками и поправками — возвращение Римини стало для всех членов кружка имени Адели Г. большим праздником — и одновременно, быть может, сослужило женщинам, которые любят слишком сильно, недобрую службу: каждая из них, воспылав надеждой, поверила в то, что бьющая через край любовь имеет право на существование и рано или поздно будет вознаграждена.
Насколько появление Римини повлияло на эту женскую компанию, можно было понять по тому, как, собравшись в один прекрасный вечер в недостроенном баре, они вдруг всерьез стали обсуждать возможность изменения названия. Автором идеи «Адели Г.» была Фрида Брайтенбах, и за два года, прошедшие с момента ее смерти, никому и в голову не могло прийти подобрать их клубу какое-нибудь другое имя. Но если возможны такие чудеса, как возвращение Римини и счастливая совместная жизнь двух любящих людей, то какой смысл ассоциировать себя в глазах окружающих с Аделью Гюго — младшей дочерью великого французского писателя. Это стало казаться кое-кому из соратниц Софии серьезной идеологической ошибкой. С того дня, когда началась эра Постримини — этот термин придумала София, не предполагая, насколько хорошо он приживется, — ее подруги стали сомневаться, что в их жизни все так безнадежно, как было у Адели. Об этом они и решили поговорить как-то вечером, устроив себе импровизированный стол из какой-то доски, а стулья из стопок кирпичей, разложив яблочный штрудель и расставив бокалы с куантро в холодном помещении, которое они пытались обогреть при помощи строительных горелок, использовавшихся каменщиками при ремонте. Никто не подвергал сомнению величие страсти Адели, но ее трагическая судьба перестала устраивать этих женщин в качестве метафоры их собственной жизни. Адель ведь не только полюбила раз и навсегда английского офицера Пинсона, с которым познакомилась, когда он заглянул к ним в дом на спиритический сеанс, организованный ее отцом, — но и отвергла для себя все иные возможности устроить свою жизнь и найти себе место в этом мире. Она для начала отвергла единственного по-настоящему любившего ее мужчину, несчастного Огюста Вакери, бросила тяжелобольного отца — он увидит ее лишь спустя много лет, когда будет определять совершенно помешавшуюся дочь в клинику Сан-Манд, где она и проведет последние сорок лет своей жизни, играя на фортепиано, поливая цветы в саду и исписывая страницу за страницей в своем дневнике зашифрованными текстами. Оставила она и мать, в честь которой ее назвали, и двух братьев — Шарля, переводчика Шекспира, и Франсуа-Виктора, получавшего модную в те годы профессию фотографа. В конце концов она покинула и Гернси, маленький островок в Ла-Манше, куда ее отец эмигрировал из Франции после государственного переворота, устроенного Наполеоном Третьим. Все, Адель оставила абсолютно все для того, чтобы отправиться в путешествие — трудное, опасное и, учитывая представления, господствовавшие в ту эпоху, — а речь идет о второй половине девятнадцатого века, — скандально рискованное для женщины, которой не исполнилось еще тридцати. Сначала она отправилась в Канаду, в Галифакс, где, по имевшимся у нее сведениям, квартировал полк Пинсона; затем настала очередь Барбадоса, а после — и других мест, куда она следовала за любимым. Чтобы оказаться поближе к нему, ей приходилось идти на немыслимые ухищрения: она представлялась то его женой, то называлась именем Леопольдины, своей покойной сестры, утонувшей вместе с мужем во время кораблекрушения; однажды она наняла гипнотизера, который должен был внушить ее возлюбленному, пока тот спал, мысль том, что они, Адель и Пинсон, должны быть вместе; увы, чары рассеялись, как только Пинсон проснулся: если во сне ему и казалось, что Адель Гюго играет в его жизни какую-то роль, то наяву он по-прежнему считал, что вполне может обойтись без нее. Все это пагубно сказалось на психическом здоровье Адели, и через несколько лет странствий она, по возвращении домой, была помещена в психиатрическую клинику, из стен которой ее освободила смерть, наступившая в 1915 году, в разгар Первой мировой войны. Взбунтовавшиеся подруги Софии заявили, что имеют полное право требовать перемены названия бара в связи с тем, что не хотят числиться в последовательницах женщины, которая не просто сильно любила своего избранника, но была сумасшедшей, превратившей великую религию любви в дурманящую разум напасть, в болезнь, в бессмысленную жертвенность и столь же бессмысленную трагедию.
Дискуссия была бурной, но непродолжительной. Никаких изменений в название внесено не было, и то, что начиналось как подлинная революция, довольно быстро обернулось бурей в стакане воды. Во-первых, активные протестующие оказались в явном меньшинстве; большинству членов группы было решительно все равно, как будет называться бар, а некоторые и вовсе толком не знали, кто такая Адель Г. и какова была ее участь. На стороне же Софии, Исабель и других приверженок старого названия были не только теоретические, но и весьма весомые практические аргументы: в своем выступлении София сделала упор на то, что название уже оплачено, причем в самом буквальном смысле — над дверями бара уже красовалась большая неоновая вывеска (пока не подключенная к электросети), на которой изящным курсивом девятнадцатого века было выведено имя дочери Виктора Гюго. Кроме того, это имя и монограмма были использованы дизайнером в оформлении интерьера; уже были заказаны и частично оплачены папки для меню с тисненым логотипом, подставки под тарелки и стаканы, салфетки, спички, тарелки, бокалы для вина, а самой большой из уже совершенных трат было размещение рекламы заведения в газетах и журналах, популярных в среде одиноких, брошенных женщин. Вроде бы вопрос был закрыт; тем не менее, вернувшись домой, София решила на всякий случай еще раз обговорить — теперь уже с Римини — проблему названия и привела ему все те аргументы, которые высказала подругам. Римини провел тот день — как и большинство дней, прошедших с возвращения в лоно семьи, — разбирая и подписывая фотографии, которые они с Софией за годы развода так и не собрались поделить. Все это время София бережно хранила совместный архив в двух здоровенных коробках, которые счастливо пережили все переезды и потопы и, более того, избежали ненужного внимания со стороны досужих любопытствующих, а главное — ее собственного гнева, который она была готова обрушить на снимки в отсутствие Римини. Римини втянулся в это занятие, которое давно его ожидало, и постепенно перешел к составлению полноценного каталога, с пространными аннотациями и комментариями; один блокнот он уже почти исписал — выяснилось, что некогда забытые образы способны вызвать в нем бурный всплеск творческой энергии. Свои занятия он гордо именовал не иначе как плаванием по морю прошлого. Когда София обратилась к нему с вопросом, он вернулся из своей экспедиции, внимательно выслушал ее и вполне резонно заметил, что чисто практические аргументы для Софии были явно не главными. Чтобы подтвердить справедливость этого соображения, он на некоторое время отвлекся и стал копаться в фотографиях; наконец ему удалось найти то, что он искал. На фотографии были запечатлены два подростка — парень и девушка; они сидели на каменной скамейке под ветвями какого-то раскидистого дерева; не то из-за недостатка опыта у фотографа, не то по причине несовершенства камеры в фокусе оказались именно ветки — в отличие от парочки, которая, по всей видимости, и попросила случайного прохожего их запечатлеть. Такие скамейки — Римини прекрасно это помнил — стояли на проспекте Кабильдо, полностью перестроенном за прошедшие годы, — а тогда, в эпоху их с Софией юности, он имел неприглядный и заброшенный вид. В тот вечер, когда была сделана фотография, они в первый раз вместе собрались в кино. Смотрели они «Историю Адели Г.», фильм, посвященный дочери Виктора Гюго, именем которой психиатры позднее назовут один из видов клинического расстройства сознания. Они подошли к кассе — Римини заранее приготовил деньги за оба билета; София же умудрилась отвлечь его внимание какой-то ерундой и просунула в окошечко кассы половину суммы, не дав ему, таким образом, почувствовать себя полноценным кавалером. Несколько минут спустя ему пришлось пережить очередное унижение: при входе в зал почему-то именно перед ним, как шлагбаум, опустилась рука билетера; мужчина, несмотря на то что за спинами Римини и Софии скопилось немало желающих попасть в зал, твердо вознамерился выяснить, имеет ли право молодой человек — а с его точки зрения, совсем ребенок — смотреть этот фильм. Римини стал возмущаться и доказывать, что ему уже есть шестнадцать; устные заверения на билетера не подействовали. «Хотите, чтобы я вам паспорт показал?» — воскликнул Римини, словно вызывая обидчика на дуэль. Билетер в ответ высказался в том смысле, что его бы это вполне устроило; Римини стал рыться в карманах и, естественно, в последнем из них обнаружил наконец помятый паспорт, который чуть не впечатал с размаху в лицо билетеру. Тот, по правде говоря, даже не присматривался к указанному в документе возрасту и преспокойно пропустил Римини в зал, разумеется, и не подумав извиниться. Гораздо позднее, спустя несколько лет, Римини понял, что эту способность нарываться на всякого рода проверки со стороны официальных инстанций, на выяснение личности, специальный досмотр на таможне и другие унизительные процедуры он унаследовал от отца, как и умение устроить скандал и высказать чиновникам все, что он о них думает: это, однако, не избавило ни одного, ни второго от бесконечных проверок и выяснений. Впрочем, в те годы одного легкого прикосновения Софии к его руке было достаточно, чтобы Римини успокоился и переключился. Они нашли себе удобные места — сзади, с незанятыми соседними креслами — и стали ждать начала. Вот в зале погас свет, и на экране появился пейзаж, описанный рукой самого Виктора Гюго; по картине побежали строчки первых титров; «Все люди, показанные в этом фильме, не являются вымышленными, а существовали в реальности. Все события происходили на самом деле. Этот фильм посвящен подлинной истории жизни Адели Г.». С этой секунды и до конца фильма они просидели обнявшись, словно защищая друг друга от какой-то невидимой и неведомой опасности; темный зал стал для них олицетворением чужого и враждебного мира, от которого они потом долгие годы так старательно отгораживались, выстраивая другой мир — маленький, хрупкий, но свой собственный.
