Робер Гайяр - Мари Антильская. Книга вторая
И снова Жаку пришлось признать свою полную беспомощность. Он подумал, что его личное присутствие в Прешере могло бы хоть как-то успокоить недовольство, но был так слаб, что на сей раз не могло быть и речи о том, чтобы покинуть постель.
К тому же стоявшая подле него Мари бросала столь красноречивые взгляды, что он не мог не понять, еще один опрометчивый шаг может и вправду стоить ему жизни.
— Скажите, капитан Лагаренн, — спросил он, — сколько солдат у вас сейчас в Прешере?
Вояка сразу как-то странно нахмурился.
— Два отряда ополченцев, — ответил он. — Правда, должен признаться, я не очень-то в них уверен! Такое впечатление, будто кто-то окончательно запудрил им мозги. Боюсь, как бы они не оказались заодно с колонистами, вряд ли можно надеяться, что они пойдут против них.
Жак досадливо выругался.
— А что же майор? — возмутился он. — Да-да, как, черт побери, он мог допустить, чтобы мятеж охватил даже наши войска? Вздумай он и вправду предать меня, то и тогда вряд ли смог бы навредить мне больше, чем сейчас!
— Гм-гм!.. — кашлянул Лагаренн.
— Что это с вами, капитан? — поинтересовался Дюпарке. — Вы хотите мне что-то сказать? Угадал? Ну, давайте же, выкладывайте…
Офицер с явно смущенным видом потер пальцами переносицу, почесал лоб, поскреб в затылке. Снова покашлял, будто и вправду никак не мог найти подходящих слов, чтобы изложить то, что было у него на уме. Однако генерал ни на секунду не спускал с него глаз, и он понимал, что ему все равно не отвертеться. Да и выражение лица генерала — этот лихорадочный взгляд, глубоко ввалившиеся от болезни глаза, заострившиеся черты и восковая бледность — не предвещало ничего хорошего. Если плоть его и стала немощной, то дух и воля остались прежними.
— Ладно, будь по-вашему, — решился наконец Лагаренн, — мне тут и вправду пришла в голову одна мысль, капитан Байардель тоже заподозрил что-то недоброе. В общем, получилось, что мы думали почти об одном и том же, вот почему я решился поговорить с вами… Байардель все никак не мог уразуметь, с чего это Мерри Рул так зачастил в Карбе. Якобы речь шла об устройстве там новой весовой…
Капитан замолк и как-то странно ухмыльнулся. Потом продолжил:
— Что-то не замечал, чтобы прежде майор проявлял такую трогательную заботу о благе колонистов! Якобы этот Пленвиль, что из Карбе, требовал, чтобы там была весовая. Да только все дело в том, что Пленвиль не выращивает у себя ни табака, ни индиго. Зачем тогда ему, спрашивается, вдруг так понадобилась весовая, да еще с приказчиком, которому как-никак придется платить из своего кармана? А что, если Пленвиль заодно с майором и подкупил его какими-нибудь посулами? Может, они уже давно это задумали и действовали с дальним прицелом…
Дюпарке не проронил ни слова. Он размышлял.
— Насчет подкупа, — продолжил Лагаренн, теперь уже ничуть не смущаясь и ведя беседу вполне непринужденно, — это моя догадка. А вот Байардель пошел еще дальше! Он считает, что майор вполне мог быть заодно с мятежниками, всякими Бурле и прочими!
Жак задумчиво покачал головой. Ему было трудно вот так сразу поверить в предательство со стороны человека, которому он оказывал покровительство и которого осыпал должностями и почестями.
— Да вы сами посудите! — возразил он. — Какой смысл Мерри Рулу вредить мне? Ведь без меня он ничто!
— А вот это как сказать!.. — не согласился Лагаренн. — Кто вам сказал, генерал, будто, зная о вашем нездоровье, майор не возжелал прибрать к рукам побольше власти, занять место еще повыше — к примеру, ваше?..
— Послушайте, — вмешалась тут Мари, — ведь и Лефор, помнится, тоже говорил об измене. Он не доверял Мерри Рулу.
— Лефор! Лефор! — воскликнул Лагаренн. — Нет ничего удивительного, Лефор терпеть не может майора. Ведь Лефор — флибустьер, а у Рула только и разговору, как бы перевешать всех флибустьеров. Уверяю вас, дружочек, будь его воля, он бы вздернул Лефора на виселицу без лишних разговоров и без малейших угрызений совести! И часу не прошло бы после того, как тот спас нас от дикарей!
Лагаренн с Мари с одинаково осуждающим видом хранили полное молчание. И тут внезапно генералом овладел какой-то приступ ярости. Он резким движением откинул одеяло и воскликнул:
— Нет, все это, наконец, нестерпимо! Я сам поеду в форт! И даже в Прешер! Если меня и вправду предали, можете не сомневаться, я докопаюсь до истины! И пусть остерегутся те, кто не смог сохранить мне верность! Они понесут такое наказание, о котором не могут помыслить и в самом страшном сне! Вы, капитан Лагаренн, немедленно спускайтесь в Сен-Пьер. Соберите всех офицеров, которых найдете в форте, и передайте, чтобы они были готовы. Через час я тоже буду там. Вы все поедете вместе со мной в Прешер, и я покажу вам, как надо усмирять мятежи!
Мари рухнула на колени перед постелью.
— Жак! Умоляю вас, Жак! — простонала она. — Что вы задумали? Что вы собираетесь делать? Ведь у вас не хватит сил даже для того, чтобы добраться до Сен-Пьера. А если вам и удастся совершить этот безрассудный подвиг, вы заплатите за него своей жизнью! Послушайтесь меня, подумайте о своих детях!
— Вот как раз потому, что я думаю о них, я и намерен самолично отправиться в Прешер! Что ж, может, вы и правы, в этом теле уже не так много жизни, но все, что там еще осталось, по крайней мере, послужит на пользу моим детям, поможет оставить им в наследство землю, откуда я изгоню мятеж и смуту! А теперь, дружочек мой любимый, прошу вас, помогите мне одеться. И велите приготовить коня. Что же до вас, капитан, то надеюсь, вы поняли мои приказания?
— Слушаюсь, генерал, стало быть, я возвращаюсь в форт.
— Да, соберите всех офицеров и ждите меня…
Жак испустил тяжкий, горестный вздох. Потом с трудом присел в постели и спустил ноги на пол. Наконец, медленно, каким-то нечеловеческим усилием воли поднялся и с минуту простоял не двигаясь.
— Вот видите, — проговорил он, — я все еще достаточно крепок… А теперь, Мари, прошу вас, помогите мне!..
Мари стояла у окна и глядела ему вслед. Он сидел в седле, напрягшись из последних сил, но держался весьма гордо и прямо. Исхудавший, отчего казался выше ростом, он словно врос в седло. И, несмотря на рану в бедре, крепко сжимал ногами бока своего коня.
У нее было такое чувство, будто она видит его в последний раз.
Когда он миновал ворота и исчез из ее глаз за поворотом, она бросилась к себе в спальню и горько разрыдалась.
Впервые — при всех ее прежних приступах страха — на нее неминуемо надвигалась настоящая беда, и впервые она со всей ясностью осознала всю глубину разверзшейся перед ней бездны.
Теперь всякое могло случиться. Если Жак не вернется назад — Боже, сколько борьбы, сколько унижений и тяжких испытаний ждет ее впереди!
Она вздрогнула, подумав, что почти всякий раз, когда она изменяла Жаку, по какой-то таинственной причине ее проступки оборачивались страшными катастрофами. Она вспомнила Реджинальда де Мобре. Не успел кавалер покинуть остров, как на них напали караибы, нависла угроза английского вторжения. Потом перед глазами возникло лицо Жильбера д’Отремона, во всей его цветущей молодости и непреодолимой обольстительности, ей вспомнились колдовские чары его нежных ласк. А после Отремона генерал был тяжело ранен, прикован к постели, здоровье его оказалось серьезно подорванным…
И все-таки ей никак не удавалось до конца убедить себя, будто всему виною ее собственные грехи, будто это и вправду они приносят несчастье человеку, которого она любила больше всего на свете — во всяком случае, к которому была привязана сильней, чем к кому бы то ни было другому.
Нет, она никогда по-настоящему не любила Реджинальда и никогда не испытывала ни малейших чувств к юному Жильберу. Делая над собой усилие, она пыталась разобраться в себе, ставила себе в упрек свою чувственность, порочную податливость тела. Но есть ли в том ее вина? Ведь, если разобраться, все это не более чем зов плоти… И неужели генерал, узнай он о ее любовных похождениях, и вправду навеки оттолкнул бы ее от себя, никогда не простил бы неверности?
В конце концов ей пришлось смириться с очевидностью: она ничего не могла с собой поделать, такова уж, видно, ее натура. Ведь Жильбер ничего не делал против ее воли, да и Реджинальд, он просто явился вовремя, чтобы она отдалась ему, а не Лапьерьеру. В сущности, какая разница — этот мужчина или любой другой? В любовных интрижках такого свойства души нет и в помине. Да и как ей там быть, коли она навеки отдана одному Жаку! Ведь только одному Жаку принадлежала она вся, целиком — сердцем, телом и душою! Всем лучшим, что было в ней! И все же…
И все же она пыталась найти все новые доводы, чтобы убедить самое себя. И не находила их. Она лишь задавала себе все тот же один-единственный вопрос: вернись теперь Реджинальд, как стала бы она вести себя с ним?
