Дэвид Лоуренс - Влюбленные женщины
— Вот как! — воскликнул он с некоторым удивлением. — А мистер Крич что, очень богат?
— Да, он богатый человек, крупный шахтовладелец.
— И как давно длится ваша дружба?
— Несколько месяцев.
Последовало молчание.
— Я изумлен, — продолжил Лерке через какое-то время. — Всегда думал, что англичане эмоционально холодные люди. А что вы собираетесь делать, когда уедете отсюда?
— Что я собираюсь делать? — повторила Гудрун.
— Да. Вам нельзя возвращаться в школу. Ни в коем случае, — он передернул плечами, — это исключено. Предоставьте это canaille[195] — они ни на что другое не способны. Вы же — не мне вам говорить — необыкновенная женщина, eine seltsame Frau[196]. И нечего это отрицать или подвергать сомнению. Вы действительно оригинальная женщина, так зачем вам жить как все, вести заурядную жизнь?
Гудрун, вся пунцовая, сидела, разглядывая руки. Ей были приятны слова Лерке, произнесенные без всякой патетики, о том, что она необыкновенная женщина. И это была не лесть: по своей природе он слишком самоуверенный и беспристрастный. Точно так же Лерке мог назвать необыкновенной какую-нибудь скульптуру, если так думал.
Ей доставило большое удовольствие услышать такое именно от него. Другие старались, напротив, все и всех уравнять, привести к общему знаменателю. В Англии считалось шикарным выглядеть как все. Она испытала облегчение, что ее признали необыкновенной. Значит, ей не надо волноваться по поводу общественных стандартов.
— Но у меня совсем нет денег, — сказала Гудрун.
— Ах, деньги! — воскликнул Лерке, пожимая плечами. — Взрослый человек всегда их достанет. Это у молодых денег нет. Не думайте о деньгах — они придут к вам сами.
— Так уж и придут? — рассмеялась Гудрун.
— Обязательно. Да и Джеральд вас субсидирует, если попросить…
Гудрун густо покраснела.
— У кого угодно — только не у него, — с трудом проговорила она.
Лерке пристально взглянул на женщину.
— Прекрасно, — сказал он. — Значит, у кого-то еще. Но не возвращайтесь в Англию, в эту вашу школу. Простите, но это глупо.
Они снова помолчали. Лерке боялся предложить женщине ехать с ним, он даже не был до конца уверен, что хочет ее, она же боялась, что он ее позовет. Он тщательно оберегал свою независимость и очень осторожно кого-то впускал в свою жизнь — даже на день.
— Пожалуй, единственное место, куда я могу поехать, это Париж, — прикинула Гудрун, — но я там долго не выдержу.
Она подняла широко раскрытые глаза на Лерке. Тот отвел взгляд и опустил голову.
— В Париж не надо! — отмел он этот вариант. — Чем выбирать между religion d’amour[197], последним «измом» и очередным возвращением к Иисусу, лучше кататься весь день на карусели. Поезжайте в Дрезден. У меня там студия, я дам вам работу — это будет несложно. Я не видел ваших вещей, но я верю в вас. Поезжайте в Дрезден — там приятно жить, лучшего от города и ждать не приходится. В нем есть все — нет только парижского легкомыслия и мюнхенского пива.
Лерке сидел и невозмутимо смотрел на нее. Гудрун особенно нравилось, что он говорит с ней прямо и просто, как с самим собой. Товарищ по искусству, друг — такое у нее впервые.
— В Париже я болен, — продолжал скульптор. — Бр-р — l’amour[198]. Отвратительно. L’amour, l’amore, die Liebe[199] — она мне внушает отвращение на всех языках. Женщины и любовь — что может быть утомительнее! Скука!
Гудрун почувствовала легкую обиду. С другой стороны, она сама думала так же. Мужчины и любовь — что может быть утомительнее!
— Согласна с вами, — сказала она.
— Скука! — повторил он. — Разве важно, какую шляпу я надену сегодня? То же самое и с любовью. Мне шляпа совсем не нужна — только для удобства. И любовь мне нужна для удобства. Вот что я скажу вам, gnädige Frau, — он наклонился к ней — и вдруг сделал нетерпеливый, странный жест, словно что-то отбрасывал, — gnädige Fräulein, впрочем, неважно — вот что я вам скажу: я отдал бы все, все, всю отпущенную мне любовь за дружеское интеллектуальное общение… — Его глаза мерцали темным, порочным светом. — Вы понимаете? Неважно, сколько ей будет лет — хоть сто или тысяча — все равно, лишь бы она понимала. — Он резко, как-то даже со щелчком захлопнул глаза.
И вновь Гудрун ощутила слабую обиду. Он что, не считает ее красивой? Неожиданно она рассмеялась.
— Придется подождать лет восемьдесят, чтобы вам понравиться, — сказала она. — Я, наверное, страшно уродлива?
Лерке вдруг взглянул на нее критическим, оценивающим взглядом художника.
— Вы красивы, — сказал он, — и это мне приятно. Но дело не в этом — не в этом, — воскликнул он с жаром, чем польстил ей. — Главное — вы умны, наделены интеллектом. Что до меня — я коротышка, chétif[200], незначительный человек. Так что не требуйте, чтобы я стал сильным и красивым. Но мое эго, — он почему-то приложил пальцы ко рту, — мое эго ищет возлюбленную, и мое эго хочет, чтобы ею были вы — достойная единомышленница.
— Да, я понимаю, — отозвалась Гудрун.
— А что до остального, так называемой amour, — он резко махнул рукой в сторону, словно отбрасывал что-то ненужное, — это все неважно, совсем неважно. Разве имеет значение, буду я пить вечером белое вино или вообще не буду пить? Нет, не имеет. Так же и любовь, amour, baiser[201]. Будет или не будет, soit ou soit[202], сегодня, завтра или никогда — безразлично, не имеет никакого значения — не больше, чем белое вино.
В конце этого краткого монолога Лерке как-то странно, в экзальтированном отрицании, резко мотнул головой. Гудрун внимательно следила за ним. Она побледнела.
Неожиданно она подалась вперед и схватила его руку.
— Вы правы, — ее голос звучал громко и пылко, — я тоже так думаю. Главное — понимание.
Лерке бросил на нее украдкой почти испуганный взгляд. И несколько угрюмо кивнул. Гудрун, не дождавшись ответной реакции, отпустила руку мужчины. Воцарилось молчание.
— Понимаете ли вы, — вдруг произнес он, глядя на нее темными глазами знающего себе цену пророка, — что наши судьбы — моя и ваша — будут идти рядом до тех пор, пока… — он внезапно прервал речь, состроив гримасу.
— До каких пор? — спросила Гудрун спокойно, хотя губы ее побелели: она была слишком чувствительна к мрачным прогнозам. Лерке только покачал головой.
— Не знаю, — сказал он. — Не знаю.
Джеральд не возвращался с лыжной прогулки до самых сумерек, он не пил кофе с пирожными, которые Гудрун заказала в четыре часа. Снег был великолепный. Джеральд долго катался один в горах, он взобрался высоко, так высоко, что видел горный перевал в пяти милях от гостиницы и Мариенхютте — утопающий в снегах отель на вершине перевала, видел и глубокую долину с затянутыми сумраком соснами. Этим путем можно вернуться домой, но такая перспектива вызвала у него тошноту. Можно съехать на лыжах вниз и оказаться на старой Имперской дороге, проходившей ниже перешейка. Но зачем ему дорога? Все восставало в нем при мысли снова оказаться в обществе людей. Он должен остаться в снегах навсегда. Как хорошо одному здесь на высоте — легко скользить на лыжах, совершать большие переходы, проноситься мимо темных скал, разрисованных сверкающими снежными узорами.
Однако он чувствовал, как сердце его леденеет. Непривычное состояние терпения и незлобивости, не покидавшее его несколько дней, уходило, а это означало, что он снова станет добычей чудовищных страстей и адских мук.
И вот он, выжженный снегом и отчужденный от всего, неохотно спустился к временному пристанищу — домику, стоявшему как бы в воротах, разделяющих горных великанов. Окна светились желтым светом, и он непроизвольно сдерживал шаг, изо всех сил желая, чтобы можно было не возвращаться сюда, не видеть этих людей, не слышать шума голосов, не ощущать воздействия чужеродных влияний. Джеральд был настолько обособлен от всего, что казалось — сердце его в вакууме или футляре из чистого льда.
Как только он увидел Гудрун, что-то екнуло в его душе. Она была величественна и прекрасна, любезно и ласково улыбалась немцам. Неожиданно острое желание ее убить пронзило Джеральда. Убийство доставит ему потрясающее чувственное наслаждение. Весь вечер его мысли были поглощены снегом и этим страстным желанием. Оно не покидало его ни на мгновение — да, это будет великолепный конец, он задушит ее, выдавит из нее всю жизнь до последнего вздоха, и она будет лежать неподвижная, тихая, навеки успокоившаяся — нежное тело, затихшее у него в руках, мертвое тело. Тогда она навсегда будет принадлежать ему — прекрасный финал.
Гудрун не догадывалась о его чувствах — он выглядел спокойным и дружелюбным, как обычно. Его любезное обращение со всеми даже породило в ней ярость.
