Тереза Ревэй - Лейла. По ту сторону Босфора
— Война окончена, — продолжил он. — Мы вынуждены найти общий язык. Впрочем, падишах выступает за взаимопонимание с союзниками.
— И все же это весьма досадно! Я не уверена, что в последнее время Его Величество получал добрые советы от своего окружения.
Личность монарха не внушала доверия Гюльбахар-ханым. Боязнь заговоров, недоверие к членам собственной семьи, способным отдать приказ о свержении, заточении или убийстве, породили более или менее заметные психологические проблемы у представителей правящего дома. Казалось, что паранойя стала наследственной чертой характера. Абдул-Хамид II сверг своего брата, Мурада V, под предлогом, что тот сумасшедший, но и сам был низложен. А Мехмет V, как его назвали после возведения на трон, принимал гостей с револьвером в кармане. Эпоха требовала от мужчин уверенности, а не трусости. А единственным критерием уверенности падишаха было удержание трона любой ценой. «Нужно уметь выбирать опору во время бури», — подумала женщина. Селим верил, что уловил характер своего господина, но мать оказалась прозорливей.
В девятилетнем возрасте она вошла в гарем дворца Долмабахче, куда ее, растрепанную, с выпученными от страха и возбуждения глазами, доставил работорговец. Калфа[19], в обязанности которой входило образование новеньких, взяла на себя заботу научить маленькую горную дикарку тому, как идеальная женственность отражается в благородстве тела и души. Ей дали имя Гюльбахар, она была прилежной ученицей, покоряясь строгой дисциплине и иерархии. Она стала одной из самых совершенных женщин гарема, выгодно вышла замуж, поскольку султан не выбрал ее в качестве внебрачной сожительницы. С тех далеких времен у Гюльбахар-ханым было острое понимание политики. Но об этом своем таланте она не позволила узнать никому.
Черкешенка подошла к серебряной жаровне погреть руки. В полумраке переливался золотом ее парчовый жилет с меховой оторочкой. Ливень барабанил по решетчатым окнам. Хмурый день клонился к закату. Она сделала глоток чая и откусила кусочек медово-миндального десерта — кухарке удалось раздобыть у бакалейщика немного сахара.
Молодая служанка проскользнула в гостиную и принялась зажигать свечи, позвякивая серебряными браслетами на запястьях. В слабом свете на лице Гюльбахар-ханым проявилась перламутровая бледность, а вокруг рта проступили морщинки, которые обычно были следствием утомления. От этого черкешенка казалась беззащитной. Селим любил мать и тревожился за нее. Он очень рано понял, что должен служить защитой этому удивительному существу, экспансивному и несерьезному, совершенно не похожему на мать семейства. Но женщины сераля именно таковы — воспитанны, умны и властны, но при этом ранимы и инфантильны.
— Надеюсь, ты пришел не для того, чтобы просить меня принять этого француза, мальчик мой, — вдруг заявила она заискивающим тоном. — Я терплю то, что он занимает моих людей абсурдной работой, и если я должна оказать ему больше внимания…
— Я никогда не посмел бы требовать такой благосклонности по отношению к иноверцу, — запротестовал Селим с легкой улыбкой, — хотя некоторые дамы, такие же мудрые, как и ты, демонстрируют самоотверженность.
— Кузина Бехис-ханым убила того, кто пришел реквизировать ее дом, а потом сбежала в Анатолию, — заметила она. — Видишь, я благоразумна.
— В таком случае ты наверняка примешь его жену, когда она приедет сюда со своей дочерью.
Гюльбахар промолчала. Как по мановению волшебной палочки, появился ее белый кот с разноцветными глазами и бесшумно прыгнул на колени хозяйки. Женщина рассеянно погладила его. У Гюльбахар возникло предчувствие надвигающейся на нее и ее близких зловещей тучи, полной не дождя, а слез и стонов. Она использовала все чары от дурного глаза, но с недавнего времени силы Зла казались могущественнее, чем ее жалкие амулеты. Гюльбахар не была ни наивной, ни слепой. Многие десятилетия Империю разрывали в клочья, европейцы надели на нее намордник, погрузили в долги по самую шею: западный мир неумолимо подбирался, пожирая разлагающийся османский уклад. Сын считал ее отрешенной от реальности. Невестка тоже. Они не понимали, что лучше исчезнуть в блеске славы, не поступаясь ничем.
Ее немногочисленные иностранные подруги, дочь американского дипломата и две сестры-гречанки из Фанара хохотали, когда она высмеивала их так называемую жажду свободы. «Громкое слово для недалеких людей», — замечала Гюльбахар. Они не понимали, что препятствия существуют от природы, что они скорее моральные, чем физические, и что независимая жизнь, прославляемая современными женщинами, обладает столькими же ограничениями.
По выражению ее лица Селим догадался, что мать ждет, когда он станет умолять, но сегодня у него не было желания угождать ей. На службе дали понять, что его, вероятно, отправят в Париж с официальным поручением касательно переговоров о мире. Это была великая честь, неожиданное продвижение по дипломатической лестнице. Возможность, наконец, быть полезным своей страждущей родине. Но он боялся оставить дом, не убедившись, что мать не совершит никакой оплошности в столь деликатной ситуации.
— Я заблаговременно отправлю ей приглашение, — небрежно бросила Гюльбахар.
Это была неожиданная капитуляция. Селим поднял на мать взгляд:
— Ты согласишься принять мадам Гардель? Правда?
— Пусть я рискую провести время крайне неприятно, но все же покажу этой иностранке, что мы, женщины Босфора, умеем быть великодушными и вести себя достойно и в тяжелом положении. И потом, я прекрасно понимаю, как тебя это волнует, ангел мой, — нежно добавила она, проведя рукой по щеке сына, — а я не вынесу, если замечу хоть тень печали в твоих глазах.
Глава 7
Прилетевший из степей холодный ветер продувал холмы. Среди пожарища уцелевшие жители наспех соорудили укрытия из досок и залатанных военных палаток. Клубы дыма вырывались из самых неожиданных мест, указывая на человеческое присутствие. Дождь утих. Несмотря на теплое пальто, Луи Гардель дрожал. Он представлял себе Константинополь как солнечный и светлый город, но видел темную, почти враждебную картину и чувствовал, что продрог до мозга костей.
Ему захотелось пройтись, освежить свои мысли. Гардель пересек Галатский мост и начал долгий подъем к конаку. Усталость замедляла его шаг и затуманивала мысли. Ситуация становилась все более непонятной. День за днем османский Восток раскрывался перед ним во всей своей сложности. Многие турецкие офицеры не подчинялись приказу о демобилизации. Анатолийские гарнизоны отказывались сдавать оружие, создавая, таким образом, повод к конфликту. Командующий шестой армией в Ираке и командующий второй армией в Киликии по-прежнему не признавали поражение. И они были не одиноки. Вокруг священных городов, Мекки и Медины, несмотря на перемирие, продолжались бои. Что касается столицы, шпионы всех национальностей бойко шныряли по лабиринтам безымянных улочек, чьи тайны оставались неизвестными даже самим жителям Стамбула. В одном облезлом здании Пера соседствовали комитет освобождения какого-то кавказского народа, группа мятежных турецких офицеров, бордель, который никогда не пустовал, русские беженцы, враждующие с большевиками, и один торговец, который с гордостью вывесил на своей лавке портрет первого министра Греции, Венизелоса… «От вас просто голова кругом», — подумал Луи, наконец добравшись до ворот.
Конак действовал на него как бальзам. Под навесом встречала надпись из Корана, выведенная красивой золотой вязью. Он решил, что спросит у Селима ее значение. Ему предстояло узнать об этом загадочном народе еще столько вещей… Француз устало провел рукой по затылку. Вселиться ему разрешили, и предстояло прийти в себя перед встречей с Розой и Марией через несколько недель.
Из дверей вынырнул маленький Ахмет, украдкой огляделся и, не заметив Луи, поспешил вглубь сада. Заинтригованный француз последовал за ним. С того злополучного дня мужчина видел ребенка лишь издалека, когда тот отправлялся в школу. Луи хотелось бы с ним поговорить, но, казалось, мать возвела непреодолимый барьер между своей семьей и иностранцем, которого считала, кстати совершенно справедливо, оккупантом. Селим утверждал, что его супруга чересчур взволнована и что с Розой она будет намного приветливее. Но Луи в этом сомневался. Он запомнил тот пылающий гневом взгляд, кротостью турчанка очевидно не отличалась.
Часть сада, куда отправился малыш, казалась дикой. Здесь в основном росли деревья, дарующие столь ценимое турками уединение, а летом, когда не было дождей, — благодатную тень. Беспорядочно высаженные магнолии, жимолость, акации, оливковые деревья, олеандры и потрясающие восточные платаны с раскидистыми кронами… Здесь также были грядки с тыквами и капустой. Луи осторожно продвигался, спрашивая себя, куда же подевался мальчик. Он услышал глухой повторяющийся стук и двинулся направо.
