Цвет греха. Алый
— Иди, — округляю глаза.
А то совсем уже неудобно становится.
И не столько перед теми, кто ждёт…
Сама же его подталкиваю. Благо, он неохотно, но в этот раз всё же поддаётся. И вздыхаю снова. То ли с облегчением. То ли наоборот. В полнейшей обречённости. Глядя вслед его удаляющейся широкой спине, обтянутой в фирменный пиджак.
Когда и как я умудряюсь докатиться до такого?..
Безумия.
Он же — враг моего отца!
Тот, из-за кого все наши беды случаются.
Самого отца здесь и сейчас тут нет тоже из-за него. Все дифирамбы, спетые со сцены — точно такая же фальшь, как и всё то, что я успеваю себе напридумывать. У меня стокгольмский синдром? Или откуда в противном случае всё это во мне берётся?
Настолько близкое и родное, как истина…
Опять зажмуриваюсь. Изо всех сил. Смыкаю ладони в кулаки. Сдавливаю максимально крепко, до судорог в суставах.
Прихожу в себя. Выбираюсь из своего укромного уголка, подхожу ближе к перилам, чтобы было удобнее наблюдать.
И да, откровенно любуюсь…
Слушаю. Чувствую. То, как пробирает до глубины души зазвучавший из центра зала знакомый мужской голос. Кай отвечает женщине в облегающе-элегантном белом платье, что кружит вокруг него, неустанно широко демонстрируя все свои белоснежные тридцать два зуба, расточая улыбки. Она больше не вызывает во мне раздражения. Ей давно за пятьдесят. Даром, голос звонкий и мелодичный, как у любой юности. Где-то в их диалоге я даже успеваю и сама улыбнуться, когда она начинает приставать к нему с расспросами по поводу его ближайших планов на личную жизнь.
Знала бы она…
И знала бы я. Сама. О том, что будет, когда её публичные расспросы закончатся. А потом начнутся от настоящих журналистов. Их тут собирается немало. Они буквально облепляют сцену по всему периметру, стоит собеседнице Кая покинуть его. Тот пробует уйти следом за женщиной, ведь дальше представление должно продолжаться и уже без их участия, всё основное только-только начинается. Но раствориться в толпе мужчина не успевает. Вспышки камер ослепляют окружающих. Все дезориентированы. Тем и пользуются представители прессы. И ни один из них совсем не церемонится, когда наперебой начинает расспрашивать:
— Мистер Вернер, это правда, что Рейнард Вайс не смог присутствовать на сегодняшнем мероприятии, потому что ему предъявлено обвинение в двойном убийстве, а в настоящий момент он находится под следствием и под арестом? — слышу я первое из того, что выбивает кислород из моих лёгких.
Как удар под дых.
— Мистер Вернер, это правда, что вы поспособствовали его обвинению? — раздаётся дальше.
Ещё один удар. Мне. Пощёчиной.
— Мистер Вернер, как вы считаете, все озвученные в адрес Рейнарда Вайса обвинения — ложные или настоящие?
— Мистер Вернер, что вы можете сказать о том, что дочь Рейнарда Вайса тоже дала против него показания?
— Мистер Вернер, не опасаетесь ли вы, что из-за запятнанной репутации Рейнарда Вайса, ваш приобретённый бизнес станет убыточным?
— Мистер Вернер…
— Мистер Вернер…
— Мистер Вернер…
Вопросы не заканчиваются. И не вопросы это никакие вовсе. Сплошные безумные теории! Бесчестные. Отвратительные. Бессмысленные. Клевещущие. Грязные. Жуткие. Отдающиеся снова и снова прямиком мне в диафрагму. Удар за ударом. И так до бесконечности. Пока не становится до того мучительно больно, что невозможно свободно дышать.
Задыхаюсь…
