Станислав Пшибышевский - Заупокойная месса
Мысли мои приобретают какой-то своевольный характер, они уходят и приходят вдруг, произвольно, неудержимо.
Одни из них кажутся мне красноватыми фосфоресценциями вокруг темно-фиолетового венца, какой бывает над головами святых, другие совсем мягкими и подвижными, словно видишь в дождливую погоду сквозь мутные стекла интерференции газовых фонарей. Иные представляются мне в виде длинного луча света, брошенного на волнистую поверхность воды; он отражается где-то в глубине, разбитый на миллионы световых пятен, которые, качаясь на волнах, обнимают и целуют друг друга в неземной чистоте, целомудрия и вечности.
Другие вырастают во что-то огромное, страшное, экзотическое. Мозг мой, привыкший до сих пор мыслить лишь в европейских размерах, охватывает теперь могучие формы храмов Лагора, комбинирует египетского сфинкса с китайским драконом; он пишет огромными глыбами, из которых возникли пирамиды, он мыслит на чистейшем, величавом санскрите, где каждое слово — живой организм, ставший через мистическое, пангенетическое превращение существом, огромным половым органом с неизмеримой способностью рождения, породившим все языки, все мысли: синтез Логоса и Камы, — слово, ставшее плотью.
И я роскошествую тогда в пустынных полях фантазии. Я — ассирийский царь в возвышающейся до неба тиаре и в ярких, из света сотканных, парчовых одеждах; я лечу туда в колеснице над европейской мизерностью, с могуществом, с грандиозным великолепием, перед которым некогда рабы повергались ниц в пыль и грязь.
Да: я люблю вавилонское, молчаливое величие, где слова были дороги и ценны, ибо они возникали ценою ужасных родов.
Да: я люблю титаническое, наивное могущество, сознание власти, которая презирает богов, царит над человеком и всеми животными, которая приказывала хлестать море и несла с собой цепи в неведомые страны.
Да: я люблю дерзость безумия, твердую, как гранит, рожденную из зуба дракона гордость библейского человека, который, издеваясь над жестоким Богом, с угрожающим смехом взывает впервые к своему Сатане-Ягве и отрывает с земли утес, чтобы швырнуть его в небо, бичующее свое собственное отродье за грехи, которое оно же ему привило.
И я чувствую, как мой зрачок расширяется во весь глаз, как тело мое выпрямляется, как грудь расширяется до удвоенной вместимости легких, и на лицо мне ложится страшная, священная тишина Митры.
И тогда наступает гигантское мгновение, когда я ощущаю впечатления поверхностью в тысячу квадратных метров, в сравнении с которыми эти несколько кубических сантиметров крови, которыми я поглощаю кислород, — смешное ребячество, — когда я праздную в себе возрождение всех народов и культур, — когда я с невыразимой любовью наслаждаюсь детской смесью самых кричащих красок на египетском фризе и величайшим техническим совершенством красок какого-нибудь француза, — когда смешное «там-там» какого-нибудь негритянского напева доставляет мне одинаковое наслаждение, как и самая сложная шопеновская соната, — когда все мои чувства смешиваются, как в ксенофонтовском Божестве или как в моллюске, который все чувственные впечатления воспринимает только одним органом.
И когда пространство исчезает, — когда все вокруг меня валится, как волны в отверстие, которое делает ребенок, бросая камень на поверхность воды, когда я теряю власть над моими мускулами, когда у меня исчезает осязательное и мускульное чувство, и я не знаю больше, существую ли я — когда тысячелетия уходят назад, и я на мгновение вновь приобретаю мою обнаженную индивидуальность, мой умирающий пол, чтобы вновь погрузиться в первобытие, понять себя, как первоначальный атом, который хочет сам себя оплодотворить, и когда я чувствую, как пульс сущего бьется в моих жилах: тогда я ощущаю невыразимое, глубокое, бесконечное счастье, далекое и глубокое, как атмосфера, раскинувшаяся над вселенной.
Я очень хорошо понимаю, что это конец. Я знаю, что это дезинтеграция ощущений, тяжелые расстройства мускулов и нервной системы. Но что до всего этого моему Я!
Я хочу погибнуть.
И хотя сфера ощущений совершенно освободилась от моей воли, хотя мои душевные состояния действуют лишь наполовину, — все мысли спутаны, сеть чувств изорвана, в основе лишена двигательной энергии: за то я наслаждаюсь в моем Я удивительной, микрокосмической картиной титанического мировоззрения!
Я, субъект, существую только в ощущении; я знаю себя только в ощущении; становится ли это последнее волей, вещь совершенно второстепенная.
Я не знаю ничего, кроме моих ощущений, и прежде всего я не знаю никакой причинности, лишь последовательность моих ощущений; развиваются ли они логично или нет, не мое дело.
Мой субъект находится просто на изолирующей скамейке. Он есть центр тяжести, около которого колеблется иллюзорное; он смотрит в микроскоп или, смотря по желанию, в телескоп; и под верховной властью моего субъекта я позволю себе думать, что все есть только сон и что «действительно» есть лишь особая форма сна, и что мое Я мне так же чуждо, как и вам.
И неужели ради вас, которых, быть может, вовсе и не существует, вас, паутины моей беременной полом души, ради вас, люди, должен я жить?
Быть может потому, что я чем-то обязан человечеству, потому что я «все же существую»?
Ха, ха, ха! Mais rassurez vous[12]: я люблю вас всех, вас, которые не в состоянии быть ни чем иным, кроме автономных половых органов аргонавтов, которые в период течки отделяются от материнского тела и самостоятельно отыскивают самку;
вас, находящихся в постоянном половом возбуждении, называющих себя художниками и творящих идеалы своей похоти;
вас, вечно гоняющихся за наживой для разбросанных вами сперматоцитов, что вы называете стремлением к личному бессмертию;
вас, которые так безгранично расточительны; ибо в вашей глупости проявляется нелепая грандиозность природы пола, которой нужно пятнадцать миллионов сперматоцитов, чтобы оплодотворить одно смешное яичко;
о! я люблю вас всех и сожалею вас, ибо вы должны жить, вы навозная куча, из которой возникает новое будущее, ибо вы суть средства и воспроизводительные органы пола и чувствуете себя обязанными жить для других.
Я живу лишь для себя!
Я — начало, ибо ношу в себе все фазы развития, и я — конец, ибо я его последнее звено.
Один со своими ощущениями.
У вас есть еще внешний мир; у меня его нет, у меня есть только Я.
Я есмь Я.
Я — великий синтез Ягве и Сатаны, я сам себя возвожу на гору и искушаю, хочу обмануть себя же.
Я — синтез самого опьяненного вдохновения и хладнокровно рассчитанной утонченности, синтез верующих первобытных христиан и язвительно-насмехающихся неверующих, исступленный мистик и жрец Сатаны, который одновременно благословляющими устами произносить священнейшие слова и самые гнусные богохульства.
