Ненавижу тебя любить (СИ) - Веммер Анна
— А почему вы решили меня усыновить?
— Просто мне показалось, что с тобой интересно разговаривать. Я люблю поболтать. Уже очень поздно, закрывай глазки и спи, хорошо? Оставить тебе ночник?
Я откопала в кладовке старый Машкин ночник, не решилась даже на время забирать любимые вещи дочери. На это ума пока хватило, но как разруливать ситуацию дальше, я не имею ни малейшего понятия и совершенно малодушно надеюсь на Вовку.
— Смотри, это радионяня. Если тебе что-то понадобится — позови меня, и я услышу, приду. Хорошо? Где моя комната, я показала. Как проснешься, не стесняйся меня будить, разыщем завтрак.
— Хорошо.
— Тогда спокойной ночи.
— У вас теплые руки. Даже после мороза.
Пожалуй, так приятно меня никто не хвалил. И вот он уже спит, отключился мгновенно, уставший от перемен, а я смотрю на безмятежное детское лицо, ищу в нем черты Даши, слушаю себя и отчаянно пытаюсь найти ревность. Вот он, ребенок мужчины, которого я до безумия любила и люблю. Он теперь — часть моей жизни, я обещала помочь и быть рядом, обещала им обоим. А если я стану плохой мачехой? Если не смогу его полюбить? Если боль от поступка отца утихнет и на первый план выйдет та злость на Дашу, которая вырвала жестокую фразу? Я понятия не имею, как быть хорошей матерью!
— Ты не собираешься спать? — Я заглядываю в кабинет.
Сегодня мне очень хочется, чтобы Вова остался рядом.
— Не уверен. Не спится.
— Да, у меня тоже. Но хоть подремать. Адвокат приедет в девять?
— Да. Полагаю, приедет лысый, отец сказал — он волосы на себе рвет от наших выкрутасов.
— За те деньги, что вы ему платите во время простоя, можно пересадить себе волосы с кота.
— Ксюх… — Никольский смотрит на меня. — Ты хоть понимаешь, что у нас теперь двое детей? Что мы делать-то будем?
— Что-что. — Я фыркаю. — Предохраняться.
— Звучит очень заманчиво. Но сегодня, пожалуй, я пас.
— Боже! Я дождалась! Это исторический и, не побоюсь этого слова, истерический момент! Владимир Никольский отказался от секса.
— Не шуми, Вишня. Иди сюда, я тебе кое-что покажу. Иди-иди, давай, я не кусаюсь. Может, только поцелую, потому что я сегодня думал, что ты меня бросишь и чуть не свихнулся.
Подойдя, я с любопытством заглядываю в небольшую деревянную шкатулку. Дверца книжного шкафа открыта и первый ряд книг частично вынут на стол. Володя явно что-то искал, уж не шкатулку ли?
— Вот. — Он протягивает старое фото.
На нем — миловидная женщина средних лет. С какой-то удивительной теплотой во взгляде, хотя, возможно, это лишь иллюзия. Почему-то многие старые фото кажутся теплыми.
— Красивая. Добрая.
— Это моя бабушка. Она обожала меня. Единственный человек, который никогда ничего не требовал, а просто любил. Когда папа разбогател, мы продали ее старый дом и купили большой особняк в коттеджном поселке, но я все равно любил ездить к ней, пока учился. Когда я приезжал, она укладывала меня спать, а сама делала изумительные сырники с вареньем. Папа был готов покупать ей ящиками джемы, но она все равно делала его сама. Конечно, она не была деревенской бабушкой в прямом смысле, не гнушалась Карловыми Варами и путешествиями по Европе, но она была тем, кто вытащил меня из тоски по матери, кто не дал ревности между мной и Данькой выйти на уровень мировой войны.
— Как здорово, — улыбаюсь я.
Переворачиваю фото и читаю подпись — старые фото часто подписывали.
«Никольская Мария Сергеевна».
— Маша…
— Ну да. Я рассказывал Даше о бабушке. Она подумала, что было бы круто назвать дочку в ее честь. Это не о старой любви, Ксюх. Я не говорил тебе, не хотел делиться… и это вписывалось в образ сволочи, с которым я свыкся.
— Но твой отец… он же сказал мне о Маше, он же не мог не знать?!
— Старый интриган. Он надеялся, что ты раскрутишь историю с Иванченко.
— Вова… я тебя очень прошу. Пожалуйста! Попроси папу больше не спасать ничьи семьи, ладно?
— Хорошо. Ты сможешь мне поверить? В то, что я тебя не обижу?
— Я попробую. Только не ври мне больше… если не полюбишь — так и скажи. У нас теперь двое детей, мы не можем ошибаться.
А целоваться можем. И впервые за долгое время это поцелуй без сомнений и обязательств. Он просто целует, я — просто отвечаю, мне не нужно уходить, а он не борется с собой и окружающим миром. От всего этого целоваться до ужаса приятно, и я совсем не протестую, когда горячие руки расстегивают пуговички платья, проникают под плотную ткань и обхватывают грудь, а пальцы словно невзначай дразнят напрягшийся сосок.
— Ксюш… я передумал насчет «не сегодня».
Я уворачиваюсь от поцелуя, фыркаю, глядя на удивленное лицо Никольского и говорю:
— Идем в душ. Я замерзла. Что у тебя с отоплением?
— Маша пролила какую-то пену для ванн, и Женя открыл все окна. Идем. Душ мне нравится.
Вот он, семейный секс: меня бьет мелкая дрожь от предвкушения, пар от горячей воды в душевой скрывает очертания обнаженного идеального мужского тела, при взгляде на которое я испытываю непреодолимое желание прикоснуться. И в перерывах между весьма успешными попытками меня раздеть, пристраиваю радионяню на видное и слышимое место.
Струи воды стекают по лицу, я ничего не вижу несколько минут, пока не удается протереть глаза, и это очень необычные минуты. Когда все чувства обостряются, когда перед глазами нет картинки, и только дело дает представление о происходящем. Передает в мозг сигналы о прикосновениях, доносит хриплый шепот, в котором я не разбираю слов из-за шума воды и стука сердца.
— У нас с тобой столько всего впереди. Мы столько не пробовали… и я могу научить тебя таким интересным вещам…
— Например? — Я щурюсь от яркого света, мне хочется полумрака, но идти до выключателя влом.
— Игрушки… интересные отели…
Его рука скользит по талии на ягодицу, останавливаясь рядом с чувствительно набухшими складками.
— Некоторые способы…
А я цепляюсь за его татуировку, пальцем повторяю контуры узоров, прикасаюсь к разгоряченной коже, испытывая приятное удовлетворение от воздействия нехитрой ласки: зрачки Вовы почти черные, грудь тяжело вздымается.
— Почему она тебя так цепляет? — спрашивает он, имея в виду тату.
— Не знаю. Она тебе идет. И я тоже хочу.
— Размечталась.
— Только не такую… поменьше, чтобы в садике не засмеяли.
— Ксюха…
— Что, домашний тиран? — смеюсь я. — Будешь заставлять красить волосы в твой любимый цвет, запрещать пирсинг, тату и ботокс?
— Просто не хочу, чтобы тебе было больно.
Ком в горле мешает говорить, и я снова прячу лицо под горячими струями воды.
— Научи меня чему-нибудь, — наконец говорю, открывая глаза.
Мне хочется еще капельку власти. Самую малость, чтобы еще раз поймать удовольствие, которое зависит только от меня. Сейчас это кажется важным. Вообще дарить удовольствие тому, кто очень нужен — особое удовольствие, совершенно другое, нежели получать или подводить к черте друг друга одновременно.
Я бы не решилась на это, если бы Никольский так не смотрел. Если бы не вернулся ко мне. Почему-то кажется, что это именно он вернулся, потому что чудовище, которое топталось по моему сердцу осенью, это не тот человек в которого я влюбилась и не тот, которого люблю сейчас. И плевать на него, пусть остается в своей бездне, оставив нас в покое.
Мелкими поцелуями покрываю влажную кожу, черные узоры на ней, спускаюсь по груди к животу и ниже, опускаясь на колени.
— Не смотри на меня так, пожалуйста, — прошу, чувствуя, как заливаюсь краской.
Хорошо, что в душе можно списать румянец на горячий пар.
— Как?
— Как будто боишься, что я сейчас достану кетчуп и начну тебя пожевывать.
— Просто я так часто об этом фантазировал… что теперь боюсь услышать звук будильника. Ты не представляешь, как мне хотелось, чтобы ты коснулась языком…
