Ненавижу тебя любить (СИ) - Веммер Анна
Олег невесело смеется.
— Вы решили там общагу устроить? Найдете себе по паре и будете жить блоками, выстаивая по утрам очередь в ванной?
— Ладно, ты прав, звучит по-идиотски.
— Я все понимаю, Ксюш. Не хотелось бы только, чтобы ты снова ко мне загремела. Как тебе в этом доме?
— Сложно. Иногда печально. А иногда хорошо. Маша рада мне.
— Помочь? — Олег окидывает взглядом разрушения.
— Давай.
— А бывший не заревнует? Ты уж прости, вряд ли я проникнусь к нему нежными чувствами.
— Если психанет, это будет однозначный ответ на вопрос, складывать в чемодан вещи или выкинуть его на помойку. Вместе с ключами от дома.
А правда в том, что присутствие Олега избавляет от необходимости думать и сомневаться. Я прохожусь с пылесосом по комнате, пока Олег убирает елку. У него это получается быстро и ловко, а я, когда ставила, исцарапала и расчесала все руки. Потом я делаю кофе и вываливаю на середину, прямо на пол, весь отцовский хлам. Странное чувство возникает, когда я на это смотрю. Сколько же зла он всем сделал! И для части меня остался любящим папой, пусть и очень занятым, сложным и порой холодным, а для части превратился в чудовище. От контраста хочется выть, и я не знаю, как с этим справиться.
— Он был педантом, — говорит Олег, просматривая записи.
— Да. Хранил даже то, что стоило бы уничтожить.
Но я так и не нашла ничего об Азалии или о причинах оплаты ее поездок. А когда попыталась заговорить об этом с Вовой, тут же пожалела и забила. В конце концов, Иванченко и отец мертвы, а мы уже достаточно от них обоих натерпелись. Да и друг от друга…
Письма, счета, выписки. Я все это смотрела миллион раз, но не решалась выбросить, а сейчас ощущаю потребность избавиться от кипы бумажек, сжечь их где-нибудь и как-то примириться с тем, что вся прошлая жизнь оказалась немного не такой, как мне виделась.
Знакомый листочек с выписками попадается на глаза. Я держу его в руках, всматриваюсь в имя Азалии Коваль, а потом разрываю на четыре части и бросаю в мусорный мешок.
— А он тебя любил, — вдруг говорит Олег.
— Что? — Я оборачиваюсь.
Мужчина держит в руках рамку с фото. Оно тоже постоянно попадалось мне на глаза во время разборов бумаг. Ее передали вместе с вещами из кабинета папы, у него всегда стояло мое фото.
— Это выпускной. Я расстроилась из-за прически, из-за того, что папа меня фотографировал. А ему понравилось, как я корчу рожи и из вредности поставил фотку на стол.
— Мне нравится.
— Да. Мне сейчас тоже.
— Оставишь?
— Нет. Выбрось. Тяжело.
— А бумажки тоже выбросить?
— Какие бумажки?
Олег молча показал задник рамки, где из-за картонки, удерживающей фото за стеклом, отчетливо виднелся крошечный уголок какого-то листа. Мне показалось, сердце ушло в пятки, а руки предательски задрожали. Едва не выронив рамку, я отогнула держатели, выбросила картонку и достала небольшой конверт, подписанный совсем не рукой отца…
— Судя по твоему лицу, ты не знаешь, что там.
— Это ее почерк… Даши…
И, кажется, ответы на все мои вопросы. Только неясно, спасительные или губительные. И не лучше ли бросить конверт в мешок, отнести на помойку и забыть, как страшный сон. Только во мне нет такой силы духа, чтобы это сделать.
— Тебя оставить? Давай я приготовлю что-нибудь перекусить?
— Да, если не сложно.
Когда Олег уходит, я сажусь на диван и стараюсь глубоко дышать. Но все равно чувствую дикую слабость, и сердце бьется в бешеном ритме, где-то у горла. Забавно, но мне отчаянно хочется позвонить Вове, чтобы он приехал и прочел это сам. Только странно так делать по отношению к Олегу, да и в делах отца лучше разобраться самой, не причиняя лишней боли никому. Я хотя бы не любила Иванченко.
Внутри снова счета. На переводы, оплату гостиницы. Несколько распечатанных на черно-белом принтере фото Даши возле какого-то здания, напоминающего старую советскую школу. Она не позирует, выглядит взволнованной и уставшей: под глазами залегли темные круги, а… у меня перехватывает дыхание: на ней та одежда, что была в ориентировке. Это снимки с того дня, когда ее убили.
Счета ни о чем мне не говорят, но вот последний листок — это письмо. Почерк на нем совпадает с почерком на конверте и принадлежит Даше. Мне кажется, словно я подглядываю в замочную скважину за чужой жизнью, но не могу остановиться.
Письмо не для отца, но каким-то образом оно попало к нему в руки. Это не просто письмо, это ключ к бедам, свалившимся на меня. Ключ к боли мужа, которая чуть не убила его и не унесла меня следом. Последнее письмо матери его погибшего малыша. Женщины, которую он любил, и которая не давала полюбить меня.
«Если ты читаешь это письмо, значит, меня нет в живых, потому что в ином случае я бы все рассказала тебе сама.
Вовка… дорогой мой, родной, любимый! Я знаю, что скоро меня не станет. Слишком много о себе возомнила, слишком увязла. Такие, как Соколов, в живых не оставляют. Ты прости меня, Вов… за все прости. Прости, что я тебя обвиняла. Прости, что мучила столько лет. Наверное, я сумасшедшая, безумная идиотка! Если сможешь, родной, прости. Это больно, ты и сам знаешь, насколько больно терять малыша. Я никогда не думала так, как говорила, я жила мыслью о том, что твой ребенок — хоть что-то, что останется в память о тебе. Думала, эта боль меня убьет… так забавно, ведь убьет в итоге то, что от боли избавило.
Я ведь не знала, что стану тобой дышать. Когда знакомилась, думала только о Соколовой… как отобью тебя, а потом брошу и всем докажу, что я в тысячу раз лучше! Что необязательно быть дочкой богача, чтобы влюблять таких, как ты. А потом влюбилась и ты не представляешь, как страшно было без тебя! В какую бездну я окунулась, когда поняла, что ты теперь принадлежишь не мне.
На самом деле я плохо помню годы после того, как ты сказал, что наш Димка умер. Мне кажется, их не было, хотя смутно я вспоминаю, что натворила и отчасти из-за этого мне почти не страшно, хотя я знаю, что за мной уже следят, и что в Москву я не вернусь. Но ты, пожалуйста, живи, дыши и люби кого-нибудь еще, потому что ты это умеешь, ты единственный, кто смотрел на меня так, что хотелось быть лучше.
Ксюха… прости меня, Соколова. Хотя ты уже давно Никольская. Ты сейчас, наверное, письмо мое прочитаешь и скажешь «туда тебе и дорога» и будешь права. Я тебя ревновала… знала бы ты, как ревновала! С самого первого дня… ты не помнишь, я шла в универ, в первый день, я так долго к этому шла! В новом костюме, с надеждой, что клеймо детдомовки не заметят, а ты пронеслась в паре шагов, окатила из лужи и я смотрела, как ты выходишь из машины. Ни дать, ни взять, английская принцесса. Идеальная.
Видела бы ты себя со стороны! Любимая дочурка богатых родителей. В универ — на машине, на обед — в ресторан, с водителем. Я помню, ты как-то прошла мимо меня… я стояла и считала мелочь, размышляя, хватит ли на слойку с сыром, а ты ничего вокруг не замечала… шла, стуча каблучками, по идеальной жизни. Я всегда мечтала быть тобой. И однажды увидела, как Вовка тебя забирает… и вдруг подумала «а если?..».
Иногда я представляла, что мы с тобой сестры, просто давным-давно твой отец оставил меня в детдоме, опасаясь скандала. Порой я верила в это так сильно, что ненавидела тебя еще больше.
До сих пор я ненавижу себя за то, что взяла деньги твоего отца и отпустила Вовку. Но разве может беспризорница устоять перед такими суммами? Я продала свою любовь… не за деньги, а за жизнь сына. Я слишком поздно это поняла.
Ты береги его, Ксюх, люби, потому что я не смогла, а ему надо, понимаешь? Его вообще никто не любит. А ты бы смогла, наверное. Мне хочется верить, что смогла бы. Мне так легче.
Простите оба. И… помогите мне в последний раз, ладно? Я уйду, а вы помогите. Наверное, не заслужила, но наш мальчик ведь не должен отвечать за мои преступления, правда? Найдите его. Не растите… если не сможете, не забирайте, но дайте ему хоть что-нибудь, чего не было у меня! Чтобы он вот так не смотрел на сытую жизнь… чтобы не ненавидел и жил.
