Эрика Йонг - Сердце Сапфо
Я не знаю, сколько прошло времени. Я все гладила и гладила ее, и понемногу от ее тела стал исходить тот запах, что я запомнила с детства, — аромат восточных духов. Прошли часы, дни и годы… или так мне казалось. Когда я подняла голову, то увидела, что челюсть моей матери отвисла, а с ее нижней губы на мою руку упала тонкая ниточка света. Что это — мое наследство? Глаза ее были открыты, но пусты. Она оставила меня сиротой, держа в своих объятиях.
Питтак и молодая женщина стояли совершенно неподвижно, глядя на меня. Что-то в глазах женщины напомнило мне те глаза, что сейчас закрылись. Неужели это возможно?
— Повесь меня, если считаешь нужным, — прошептала я Питтаку. — Но я хочу перед смертью увидеть дочь.
— Сапфо, я простил тебя и Алкея много месяцев назад, когда заболела твоя мать. А твоя дочь стоит перед тобой.
Прекрасная молодая женщина подошла и обняла меня. Я пила ее красоту жадными глазами, а потом, потеряв сознание, рухнула на пол.
Придя в себя, я обнаружила, что нахожусь в женской половине дома моей дочери в Митилене. Дочь ухаживала за мной. Она была так прекрасна, что если бы я встретила ее, не зная о нашем родстве, наверняка попыталась бы заняться с ней любовью. Стоило мне поглядеть на нее, как горло у меня перехватывало и огонек начинал полыхать в моей крови. Зубы у нее были прямые, белые и немного хищные — признак чувственности. Ее золотые волосы падали на ее гладкое розовое лицо, когда она наклонялась надо мной.
— Я прощаю тебе все, — сказала она. — Даже то, что ты меня бросила.
Вот, значит, как ей об этом рассказали! Я не стала разубеждать ее — пока.
Мои мысли вернулись к тем событиям, что привели меня сюда. Я видела себя на корабле с Алкеем, когда мы пребывали в упоении. Потом я вспомнила, как уничтожила все это с Эзопом. А потом я поняла. Останься я в объятиях Алкея, моя мать умерла бы непрощенной. Судя по всему, осуществился божественный план, но понять его я смогла только теперь, задним числом.
Моя мать умерла. Ларих тоже умер. Мои дед и бабка давно были мертвы. Мой брат Харакс заправлял семейными виноградниками, а помогала ему жена — Родопис! Все утверждали, что красавица куртизанка превратилась в старую хрычовку, но продолжала считать себя очаровательной в той же мере, что и моя мать, участвовала в сочинении истории о том, что будто бы я бросила Клеиду. Харакс не возражал ей, правда, он вообще опасался возражать ей в чем-либо.
Будучи приемным ребенком тирана, моя дочь имела возможность выбирать себе мужа, но выбор ее был неудачным, и она казалась мне несчастной. Муж ее был богат, но недостаточно умен для нее. А поскольку он не был умен, то не был и добр: ведь доброта есть наивысшая мудрость.
Моего зятя звали Эльпенор — в честь того идиота, который с похмелья свалился с крыши в гомеровской эпопее об Одиссее. Кому может прийти в голову мысль назвать сына Эльпенором? Только самому глупому или продажному из отцов! И муж Клеиды соответствовал своему имени. Если у него и не заплетался язык, то заплетались ноги. Неудивительно, что жена не выносила его!
Она была так несчастна, что завела привычку советоваться с прорицателями и задавать им вопросы, на которые они не могли ответить. Ни один из них не смог предсказать мое возвращение.
Каждый день в жертву приносилась птица, чтобы Клеида знала, что ждет ее сегодня.
— Тебе бы лучше слушать их песни, чем сворачивать головы. Несчастные люди всегда попадаются в ловушки прорицателей.
— Почему ты все знаешь? — спросила она.
— Боль и кораблекрушение, кораблекрушение и разбитое сердце.
— Ты останешься со мной навсегда? — спросила Клеида.
— Я постараюсь, — ответила я.
Обмыть и умаслить тело матери перед похоронной церемонией должны были, конечно, женщины семейства. И вот я стояла против моего заклятого врага Родопис, и мы с ней нежно обмыли тело моей матери морской водой, закрепили челюсть золотой подвязкой, закрыли ее прекрасные глаза, положили монетку в рот, чтобы было чем расплатиться за доставку в царство Аида. Мы одели ее во все белое и положили в гроб ногами к дверям. На голову ей мы надели золотой венок, указывающий, что она победила в сражении с жизнью, а на грудь положили керамическую птичку, олицетворяющую ее поющую душу. Мы дали ей ее зеркало и алабастрон — маленький сосуд для благовоний, чтобы даже в царстве мертвых она могла оставаться красивой. Мы поставили лекиф с благовонным маслом рядом с ее головой в венке. Потом мы спели над ней самые разные заупокойные песни, и подпевали нам все ее подруги и хор профессиональных плакальщиц, присланный Питтаком.
— Я так любила ее! — рыдала Родопис. — Поэтому-то она и обещала мне свои драгоценности!
Она поедала глазами золотой венок, словно ей было жалко зарывать его в землю.
Я ничего не сказала. В другое время я бы поборолась с ней за оставленные моей матерью драгоценности, но сейчас я слишком устала. Как бы мало вы ни зависели от родителей в повседневной жизни, как бы ни были готовы к их смерти, их окончательный уход — всегда катастрофа. Вы словно только что стояли на твердой земле, и вдруг она начала уходить из-под ног.
Я подумала о царстве мертвых, где воссоединятся мои родители.
— Наконец-то! — воскликнет мой отец.
— Хорошо хоть здесь у тебя нет тела, чтобы изменять мне, — огрызнется в ответ моя мать.
А потом она будет счастлива остаться с ним навечно. Вместе с маленьким Эвригием.
Питтак приготовил памятник моей матери — высеченная из камня, она стояла во всей своей красе, держа за руку маленькую девочку. Эпитафия гласила: «Я держу дорогое дитя моей дочери. Пусть мы никогда не расстанемся в этом мире, как были неразделимы в мире, где светит солнце». Под ногами маленькой девочки была надпись: «Я — Сапфо, возлюбленная Клеиды, как Клеида — возлюбленная Сапфо». Загадка, достойная Дельфийского оракула.
Денег на похороны моей матери не пожалели. Мою мать везли к месту упокоения на катафалке, запряженный четверкой белых лошадей. И лошади были принесены в жертву и похоронены вместе с ней, словно она была великой воительницей.
«С твоей смертью умерла моя душа!» — сказал Питтак у могилы моей матери. Клеида безутешно рыдала и никак не могла остановиться. Я обняла ее, но она отстранилась от меня.
Весь остров погрузился в траур. Меня восхитило, как Питтак обставил уход моей матери. Неудивительно, что долгая вражда между Афинами и Лесбосом породила такого правителя. Во время войны люди обращаются к героям и богатырям, с готовностью наделяя их чрезвычайными полномочиями. Люди рассуждают о мире, но война укрепляет власть тиранов и военачальников. И так будет всегда, пока мужчины остаются мужчинами. Стремление к господству у них в крови. Мы, женщины, могли бы установить мир, если бы не жили в мире мужчин как покоренный народ. Но, увидев, что плохая правительница может испортить и амазонок, я не питала больших надежд на будущее человечества, вне зависимости от пола. Почему боги так легко разрешают нам убивать друг друга? Может быть, они, бесконечно скучая на своем Олимпе, таким образом развлекаются? Это было единственным объяснением, в котором я видела хоть какой-то смысл. Война между Лесбосом и Афинами длилась долгие годы. Когда уже казалось, что мир неминуем, к нашим берегами прибывала новая эскадра военных кораблей. Население страшилось мира после стольких лет войны. Люди отступали от Митилены в глубь острова, чтобы переждать кровопролитие. Потом снова воцарялось спокойствие. А потом опять начинались военные действия. Но после стольких лет кровопролития истощились силы даже у афинян. Когда война закончилась, и Питтак, и народ смягчились. Теперь, став верховным правителем, который мог не страшиться за свою власть, Питтак позволил себе быть добрым. Он стал мудрецом. Он и выставлял себя таковым, поощряя поэтов и актеров и приглашая ко двору философов. Он хотел, чтобы после смерти о нем помнили как об одном из Семи мудрецов.
