Пианист. Осенняя песнь (СИ) - Вересов Иван
— Милаша, родная, мы вместе поедем. Эрнст берет тебя с нами…
Мила ничего не ответила, только сплела пальцы с пальцами Вадима и прижалась щекой к его плечу. Он обнял ее за талию.
И так сидели они на хорах, а внизу безбрежным океаном волновалось счастье! Настороженная надежда — вот что слышал сейчас Вадим.
И уверения божественного Моцарта в том, что большой музыкант не обязательно должен быть одинок. Что и для него доступно простое человеческое счастье.
Оркестр Мараджанова всегда можно было узнать! Когда маэстро стоял за пультом, музыканты не только дышали в такт — они соединялись душами. И на время звучания рождалась некая единая душа, волей маэстро она вбирала в себя всех. Внимая ясному и открытому жесту Мараджанова, скрипки, виолончели, контрабасы, флейты, кларнеты переводили его в звуки, передавали людям мысль и чувства Моцарта и дирижера. Время расширялось, открывая изначальный Свет.
Вадим почувствовал, как слезы подступили к глазам. Все ушло, остались только музыка и ощущение совершенной близости с огромным залом, незнакомыми людьми, которые, так же как и Вадим, слушали, затаив дыхание. И с Милой — единственной женщиной в мире. Вот ее рука. Тепло. Свет.
Как же он раньше не слышал этого света в сороковой симфонии? Считал ее печальной. Теперь все иначе, потому что Милаша здесь.
И Моцарт говорит им: «Поверьте, все будет хорошо…»
Если бы это продолжалось! Но за Molto allegro последовало Andante, потом Menuetto и снова Allegro. Зал ответил нескончаемыми аплодисментами.
— Вадик! Как хорошо! Я ведь ни разу не была вот так на концерте, когда такой большой оркестр. — Мила хлопала и с восторгом смотрела не сцену. — Там елка, так необычно сверху, а Эрнст Анатольевич так раскланивается красиво! — Мила задержала взгляд на пустой ложе. Вспомнила про вспышки фотоаппаратов. Сказать Вадиму сейчас? Наверно, да. — Вадик, знаешь, я когда сидела вон там — меня снимали. Даже не знаю кто.
— Не обращай внимания. Да, Эрнст умеет кланяться. Браво! — крикнул Вадим.
— Они выложат в Интернет, как то фото с чайником. Я боюсь кричать браво…
— Семен им выложит! Я попрошу его группу заблокировать, и все. Почему боишься?
— Не знаю… Как это кричать в таком зале? Я не смогу.
— А ты попробуй. Это не трудно. — Вадим вдохнул глубоко и снова крикнул: — Бра-а-а-аво! Вот видишь? Тебе же хочется?
— Да, я восхищена ими! Это… это… Но я все равно не могу кричать! — Мила закрыла лицо ладонями, но тут же снова открыла и продолжила аплодировать.
Публика не отпускала музыкантов. Мараджанов поднял по очереди все группы оркестра. Поклонились и струнные: первые и вторые скрипки, альты, виолончели, контрабасы и духовые, их было не так много. И литавры стояли пустыми. Но вот на свои места прошли и сели и трубачи, и ударные.
— Будут бис играть. Эрнст любит сюрпризы, а ведь праздник, Новый год. Что же он придумал? — Вадим с интересом смотрел вниз за перемещением оркестрантов. Когда все уселись снова, вышел Мараджанов. Заговорщически улыбнулся ударникам, тот, что был за малым барабаном, отсалютовал дирижеру палочками, свидетельствуя о готовности. Мараджанов кивнул, затем повернулся к залу, развел руками. Мила уже узнавала этот его жест. Он означал «ну что с вами поделать…». Мараджанов показал на блестящую мишурой елку, зал ответил хлопками и смехом. Мараджанов развернулся к оркестру и энергичным коротким взмахом дал знак малому барабану. Мелкая дробь прорезала пространство большого зала. Эхом ответил второй барабан. А дальше начался марш, первые такты зал даже аплодировал в такт, потом притих. Такая мощь, феерическая лавина звуков!
— Россини после Моцарта, — восхищенно сказал Лиманский, — только Эрнст так может!
Мила свесилась через барьер ложи и во все глаза смотрела на Мараджанова. Это надо было видеть! Его лицо, глаза, движение бровей, мимику. Жесты! Он не дирижировал — говорил! Она как будто слышала его приятный низкий голос. Но это инструменты оркестра играли. Нет! Говорили, шутили, наслаждались своей мощью. После бравурного марша расправила крылья мелодия, летела вперед и вперед, нарастая, вбирая в себя все голоса инструментов до заключительных ударов литавр и тарелок.
— Бра-а-а-аво! — закричала Мила вместе со всеми, когда зал накрыло лавиной аплодисментов. — Браво! Браво! Бра-а-а-аво!!!
— Ну вот видишь, а говорила «не смогу», — засмеялся Вадим. — Добро пожаловать в семью.
Они, как и все зрители, аплодировали стоя. Овация не прекращалась. Оркестр опять кланялся по группам. И отдельно Мараджанов поднял барабанщиков и трубачей, кларнетиста и флейтисток. Публика уходить не собиралась. Эрнст уже два раза отнес за сцену по охапке букетов, а их все протягивали из партера. Третью он сложил на полу у подиума, подал оркестру знак, понятный только его музыкантам. Первые скрипки переглянулись. Мараджанов приложил палец к губам и показал залу «тишина». Поднял руки и одними пальцами едва заметно показал вступление.
Скрипки начали пиццикато, и все узнали тот самый Музыкальный момент Шуберта. В зале даже захлопали от радости узнавания! Но тут же смолкли и слушали в бережной тишине, боясь потерять хоть одну шестнадцатую.
Мараджанов же не столько для зрителей, сколько для своих «ребятушек» шутил по-доброму, по-отечески. Он поздравлял оркестр с праздником, до которого оставалось меньше часа. Это было чудо! Ни с чем не сравнимое. Казалось, оркестр играет сам, а дирижер лишь отражает настроение музыкантов.
Вадим обнял Милу, она и в самом деле вошла в семью. Окончательно и бесповоротно. И так они стояли высоко на хорах — счастливые. А Шуберт удивлял всех ожидаемым и всегда таким неожиданным мажором в коде.
Роза переоделась и теперь в свое удовольствие занималась сервировкой новогоднего фуршета, оркестровые девочки ей помогали, а мальчики в основном мешали. Трое вообще уселись с края стола, разложили деревянную коробку-поле и начали партию в нарды.
— Ну вот, не наигрались! — возмутилась одна из скрипачек.
У Мараджанова в оркестре женщин было не так много и, как ни странно, больше в духовых, чем в струнных.
— Конечно, не наигрались, постоянно антракт заканчивается, когда я почти выиграл. — Один из игроков был ударником. — Вот когда я в Мариинке работал, там, бывало, паузы на половину действия. Бумкнешь в литавры и пойдешь в фойе при яме. Вот где поиграть-то можно было, а тут со сцены не уйти.
— Так ты зачем из театра ушел? — поинтересовался тромбонист, кидая кости. Оба музыканта были примерно одного, уже зрелого, возраста. Выглядели обыденно, даже и бледно без фраков и манишек, в цивильных скучноватых костюмах. Кто бы мог сказать, что только что этим людям рукоплескал стоя большой зал филармонии.
— Сам позвал, я и ушел. — Ударник в свою очередь бросил кости, удовлетворенно ухмыльнулся и подвинул фишки. — А мы вот так.
— Что вы тут расселись, действительно, — заругалась Роза, — сейчас сам придет, а у нас еще не готово. Новый год на носу! Кто будет шампанское открывать?
— Боря, — в один голос произнесли мужчины, и следом за этим грянул взрыв хохота. Засмеялся и Лиманский. Он стоял с Милой у окна, немного поодаль от общей компании.
— А что смешного? — спросила Мила.
— Я сам не присутствовал, но знаю про этот случай. Не в прошлом году, раньше было. Боря, тромбонист наш, он всегда хвастался, что любую бутылку откроет. И вот попалась ему отечественная, крепко закупоренная, кажется, это был «Лев Голицын». Он не открывался так легко. Боря и тряс, и по дну стучал. Никак. Тогда он решил посмотреть, что там за пробка, а она и вылетела ему прямо в глаз.
— Боже мой! Что ж смешного?! — Мила даже руками всплеснула. — Без глаза человек мог остаться.
— Это да. Тогда-то все испугались, но сейчас смешно. — Вадим отвел белую маркизу, выглянул на улицу. — Смотри, а народ ходит, не все дома новый год встречают. Хотя и мы не дома. Надо было уехать?
