Мануэль Пуиг - Любовь в Буэнос-Айресе
Хозяйка встала и снова прошла на кухню, за новой порцией молока, так как заметила, что гостья не прикоснулась ко второму куску пирога и объяснила это тем, что той нечем его запить. Однако по возвращении она увидела, что та стоит возле двери, собираясь уйти. Она подумала, что дальше уговаривать не стоит, и предложила художнице захватить недоеденный пирог с собою, чтобы оставить на завтрак. Та, стоя в открытых дверях, ничего не ответила, лишь улыбнулась краешком губ. В квартире молодой хозяйки зазвонил телефон. Она попросила гостью зайти еще на минутку и закрыть дверь. Звонил муж — уже из аэропорта, чтобы в последний раз спросить, не надумала ли она, чего бы ей хотелось получить из Парагвая. Молодая женщина ответила, что не придумала, — хотя, быть может, ее гостья захочет заказать что-нибудь — и она принялась объяснять супругу, о какой гостье вдет речь. Тот, внимательно все выслушав, сказал, чтобы жена пригласила художницу на ужин: он вернется в три часа дня и успеет вздремнуть. Хозяйка, обращаясь к Гладис, спросила, не хочет ли та чего-нибудь из американских товаров, продающихся в Парагвае. Гостья поразмыслила секунду и ответила отрицательно. Тогда муж хозяйки попросил позвать гостью к телефону, чтобы самому предложить ей привезти какой-нибудь подарок. Та подошла, и они побеседовали несколько минут. Мужской голос на том конце провода звучал жизнерадостно, почти по-юношески и выдавал истинную гордость его обладателя возможностью лично беседовать с талантливой представительницей изящных искусств.
Едва закончился их телефонный разговор, как в соседней комнате расплакался ребенок: звонок телефона и голоса говоривших разбудили его. Молодая мать извинилась, что вынуждена оставить гостью на пару минут одну: она забыла снять с веревки пеленки, развешанные для просушки на крыше. Гладис осталась в одиночестве. Она повернула голову в сторону балкона: дверь на него была оставлена открытой. Малыш по-прежнему разрывался от плача. Но гостья не подошла к нему, а вместо этого направилась в ванную, открыла аптечку и отыскала в глубине, за упаковкой ваты, баночку с контрацептивным гелем. Она открыла ее, чтобы понюхать, снова закрыла и поставила на прежнее место, прикрыв снаружи ватой, как и было. Выйдя из ванной, подошла к супружеской постели. Стянула верхнюю простыню, под которой обнаружились два черных волоса, явно лобочного происхождения. Гостья вновь прикрыла постель простыней. Огляделась вокруг. На спинке стула все еще висела мужская пижама. Она осмотрела ее, обнюхала куртку, затем штаны.
В прихожей послышался шум, и сразу следом появилась молодая хозяйка с двумя пеленками, замоченными дождем. Она зажгла на кухне духовку и развесила перед ней пеленки. Затем вернулась в комнату и вновь извинилась за свою отлучку и беспокойство, причиняемое ребенком. Пройдя к малышу, она взяла его на руки и показала гостье. Затем спросила, договорились ли они с ее мужем, в котором часу состоится ужин. Гостья, гладя на ребенка так, точно никогда прежде не видела детей, ответила, что тот попросил напоследок, чтобы женщины договорились об этом между собой, и замолчала. Молодая супруга хотела уже нарушить затянувшееся молчание, как вдруг художница, заговорив громче обычного, попросила, чтобы ужин был устроен как можно позже, потому что прежде ей нужно будет встретиться с директором одной картинной галереи — и она не знает, в котором часу тот сможет ее принять. Ребенок кажется ей просто чудесным, добавила она. Молодая мать сообщила в ответ, что должна срочно перепеленать его, и предложила, чтобы гостья пока налила себе еще молока, запить недоеденный ею кусок пирога. Та неожиданно согласилась и удивила хозяйку еще больше, попросив у нее таблетку снотворного. Затем, словно мучимая тайным стыдом, зачем-то начала объяснять той, что накануне немного перепила, но времени с тех пор прошло уже много, так что никакого опасного исхода от конфликта алкоголя с транквилизатором бояться не приходится. Она приняла таблетку и запила ее молоком. Молодая мать тем временем выключила духовку, забрала высушенные пеленки и расстелила их на супружеском ложе, после чего уложила на них малыша. Проделывая все это, она попросила гостью пересесть на кровать, чтобы не стоять к ней спиной, и рассказать немного о своих артистических планах. Однако — подумав, что лучше пусть та расскажет об этом в присутствии мужа, за ужином, чтобы не повторять дважды одно и то же, — тут же поправилась и спросила, есть ли свои страхи у художницы. Гостья, сидя в изголовье постели, прислонясь затылком к высокой спинке, обтянутой простеганным шелком, вымолвила, что боится грозы. Молодая хозяйка не позволила ей продолжить перечисление и, перехватив инициативу, вновь заговорила о своих страхах, главным из которых был уже упоминавшийся — потерять два своих самых дорогих существа. Сама она не страшится смерти, подчеркнула она, но мысль о возможности потерять мужа и сына леденит ей кровь. При этих словах она бросила взгляд на гостью и заметила, что волосы у той на голове как будто слиплись и, не дай бог, могут запятнать шелковую спинку кровати. Под предлогом, чтобы той было удобнее сидеть, молодая женщина обходительно, но не спрося разрешения, приподняла голову гостьи и подсунула под нее подушку.
Приведя в исполнение эту меру предосторожности, она пустилась рассказывать какой-то эпизод, связанный со смертью ее матери. Гостья, судя по ее виду, чувствовавшая себя вполне уютно, слушала рассказчицу, не спуская с нее глаза. Повествование изобиловало горестными подробностями. Малыш, успокоенный ласковыми прикосновениями матери и тальком, которым та присыпала трещинки на его попе, улыбался. Молодая мать, поглощенная заботами о ребенке, продолжала говорить, не глядя на гостью. После очередной тирады она задала какой-то незначительный вопрос, но ответа от гостьи не получила. Она взглянула на собеседницу — и лишь теперь заметила, что та спит. Молодая женщина потушила люстру и включила ночник со стороны, противоположной той, где сидела художница. Та спала безмятежным сном: дыхание ее было ровным, грудь опадала и поднималась с равными промежутками. Несмотря на это хозяйка, испытывая постоянную боязнь чего-нибудь непоправимого, забеспокоилась, как бы это был не обморок, инфаркт или еще что-нибудь ужасное в этом роде. Она попыталась проверить у художницы пульс, но никак не могла нащупать нужную артерию. Не видя иного средства, она отважилась потрясти спящую. Темные очки упали на пол — она подняла и положила их на столик возле лампы. Гостья пробудилась и с едва заметной улыбкой извинилась за то, что уснула. Она собиралась было уже встать — но хозяйка поторопилась сказать, что если та желает, то может остаться спать здесь. Гостья ответила, что не хочет причинять ей лишние неудобства, однако продолжала сидеть на кровати, не вставая. Молодая женщина заверила ее, что они чудесно поместятся вдвоем, а чтобы ребенок не беспокоил их до самого утра, она даст ему выпить лишнюю бутылочку молока. Гостья согласилась — одним легким наклоном головы. На губах ее застыла все та же легкая полуулыбка. Хозяйка предложила, чтобы им обеим было удобнее, положить подушку на постель и улечься нормально. Гостья почти мгновенно уснула вновь. Молодая мать вернулась к ребенку, который хлопал в ладоши и улыбался ей, показывая мелкие зубки. На щеках у него играли довольные ямочки, щечки были розовые, глаза небесно-голубые, а волосенки русые и чуть волнистые. Молодая женщина почувствовала, как на глаза у нее вновь наворачиваются слезы: ее мать не дожила до рождения внука, ни даже до ее свадьбы. К моменту матушкиной кончины ее будущий муж еще ходил в ухажерах. Она смежила веки и начала думать о муже. Она все еще ощущала во влагалище приятную теплоту, а чуть выше, в утробе, легкое жжение. Женщина подумала, что, быть может, там, внутри, зачато еще одно живое существо, и решила, если это будет девочка, дать ей имя своей покойной матери.
