Генри Саттон - Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях
Мерри, увидев это здание в первый раз, была немного шокирована, но вскоре поняла, что у нее просто нет времени для размышлений над архитектурными странностями постройки. Работа ее увлекла, работы было много, и она забыла обо всем на свете. Летом они поставили четыре спектакля — каждый шел по две недели подряд. Когда сыграли премьеру первой пьесы, сразу начали репетировать вторую, так что в течение шести или восьми недель летнего сезона театр работал в две смены. Или даже в три. По утрам соседские дети приходили в кружок драматического искусства: младшие изучали искусство жестикуляции, дикции и сценического движения, а десяти-четырнадцатилетние постигали тайны освещения, грима, декораций и организации сценического пространства. Днем, с двух до пяти, проводились репетиции. А в семь труппа собиралась гримироваться и одеваться к восьмичасовому спектаклю. Но даже после спектаклей, в десять часов, проводились репетиции, потому что кто-то не мог приходить днем — в основном горожане, которые работали в пиццериях или подстригали лужайки, или развозили консервы по супермаркетам, Мерри не работала, потому что у нее не было такой необходимости — значит, она могла проводить больше времени в театре, а там для нее всегда находилось дело, причем, как правило, времени выполнить все, что от нее требовалось, едва хватало.
Мерри взахлеб рассказывала все это отцу. Она так была рада, что он приехал! Ей было даже лестно. Она, правда, знала, что он прилетел из Испании не только для того, чтобы увидеть ее в спектакле: он предупредил, что должен кое с кем встретиться в Нью-Йорке, Но все же он приехал из Нью-Йорка, чтобы повидаться с ней. Из Нью-Йорка — это все равно, что из Испании.
Все ее сомнения улетучились так же легко и быстро, как солнце разгоняет утренний туман над Кейп-Кодом, Ожидая самолет в аэропорту, она находилась в довольно мрачном настроении. После того, как отец по телефону сообщил ей, что собирается приехать, все ее планы на лето, да и душевное спокойствие, которого она с таким трудом достигла, находились под угрозой. Ведь она все время старалась сделать так, чтобы никто и не вспоминал, что она дочь Мередита Хаусмена: она почти не упоминала о нем в разговорах с посторонними и старалась быть просто ученицей театральной школы, такой же, как все, надеясь, что ей удастся всего добиться — либо успеха, либо провала — самостоятельно. Это было довольно трудно, но возможно. Другие студийцы, а также режиссеры и преподаватели, считали, что она ведет себя так из скромности. Что было не совсем так, но почти так. Во всяком случае, они словно негласно сговорились с ней и тоже старались как можно реже проводить параллели между ней и ее знаменитым отцом.
Но вот он приехал, вот он и появился здесь и теперь будет присутствовать на генеральной репетиции «Алисы в Стране Чудес», где она играла роль Белого Кролика. В этом не было бы ничего экстраординарного, если бы Мередит Хаусмен был в этой жизни, скажем, врачом или бухгалтером. Но он был тем, кого знал весь мир — знаменитым актером, блистательной звездой Голливуда, и в этом качестве он окажется в центре всеобщего внимания. Мерри думала об этом и вдруг поняла, что уже не чувствует отвращения к его славе, но осознает его беспомощность в данной ситуации и даже одиночество. Его приезд неминуемо должен был разорвать хрупкую паутинку, которую она соткала вокруг себя: ей придется оказаться в слепящем свете всеобщего любопытства — и тогда она сразу лишится той защитной маскировки, которую она с терпеливым упрямством для себя подыскивала.
Вот о чем думала Мерри, когда ее отец сошел с борта «ДС-3» под обстрелом устремленных на него взглядов толпы зевак. Он улыбнулся ей, издали помахал рукой, быстрым шагом подошел к ней и поцеловал в щеку. Она радовалась его приезду и не скрывала этого. И поняла, что в данной ситуации в проигрыше остался Кейп-Кодский молодежный театр, а не он. Ведь он просто не мог не быть таким, каким был — сияющим, ослепительным. И если все вокруг были ослеплены его сиянием, то винить в этом следовало их собственное зрение и их вошедшую в привычку дремучую неприметность.
По дороге из аэропорта она рассказывала ему о театре, а он рассказывал ей об Испании, о съемках «Нерона». Их невозможно было сравнивать, но он притворился, будто они могут держаться друг с другом на равных и, точно два профессионала, обсуждать тяготы своего ремесла.
Они заехали в ресторан пообедать и снова разговаривали, как два старых друга, привыкшие к долгим разлукам и внезапным встречам на сцене, будучи игрушкой в руках судьбы на запутанных тропинках театральной жизни. Как же здорово опять быть с ним вместе! А потом, перед десертом, как бы невзначай, он сообщил, что Мелисса родила в Париже мертвого ребенка и начала бракоразводный процесс.
— И как ты к этому относишься? — спросила Мерри.
— А как мне относиться? Все кончено. И мне не нужен судья, чтобы я это понял. И ей не нужен.
Эти слова прозвучали просто и почти жестоко, но возразить что-либо было невозможно. Да и он сам был такой веселый, что она не стала особенно горевать, услышав эту новость.
— Так что теперь нас опять двое, — сказал он. Об этом она как раз сейчас и думала.
* * *Волнение накануне генеральной репетиции сменилось странным и неожиданным спокойствием, которое охватило Мерри из-за приезда отца. Их встреча походила на столкновение бурного водопада с тихой заводью горного озера, когда в воздух вздымается стена брызг, на которой при соответствующем освещении начинает играть радуга. Генеральная прошла успешно. Сложный танец, который Мерри должна была исполнить после песни, она исполнила блестяще. Конечно, в ее движениях еще чувствовалась некоторая угловатость, но ведь это только генеральная репетиция! А вот Мери-Энн Максвелл, игравшая роль Алисы, выглядела хуже, чем обычно, но, как она объяснила Биллу Шнайдеру (а тот потом все рассказал Мерри), она ужасно волновалась в присутствии Мередита Хаусмена.
После спектакля вся труппа сфотографировалась на память. Мередит сидел в заднем ряду, дожидаясь, пока фотограф сделает свое дело. И Мерри с нетерпением ждала конца фотосеанса, чтобы поскорее оказаться с отцом и провести с ним побольше времени. Но Ллойду Куку, режиссеру, пришла в голову блестящая идея — попросить Мередита сфотографироваться вместе с Мери-Энн и Мерри.
— Это будет такая реклама! — восклицал он, словно Мередит был совсем идиот и сам не мог этого понять. И ему ничего не оставалось, как согласиться. Мерри посочувствовала отцу, оказавшемуся в нелепой ситуации, и поняла, что ему придется смириться. Но тут ее охватило сильное беспокойство. Ее обеспокоило не то, что Кук имел наглость использовать Мередита Хаусмена в рекламных целях и даже не то, что отец пришел на генеральную репетицию. Ее взволновало, что когда они поднялись на сцену, откуда еще не убрали декорации эпизода Безумного Чаепития, и когда фотограф попросил их встать в такой последовательности: Мередит в центре, а по бокам Мерри и Мери-Энн — у нее вдруг зачесалось плечо. Она решила, что это, наверное, укус комара, и просто почесала укушенное место. Но сделала себе больно и чуть повернула голову назад, чтобы посмотреть, не расцарапала ли она себе кожу до крови, и повернув голову, увидела, что рука ее отца — та, которой он обнимал Мери-Энн, — покоится вовсе не на талии Мери-Энн, а значительно ниже, так что он фактически обхватывал девочку за зад.
