Жена Моцарта (СИ) - Лабрус Елена

— Жень, я всегда был честен с тобой. Если бы я хотел быть с Евой, я бы был с ней, и никому не морочил бы голову. Но я не хотел. Я и к посольству этому в Стамбуле даже не приближался. Мы вообще из номера почти не выходили. Сняли какую-то дурацкую гостиницу в египетском стиле. Я даже помню название — Клеопатра. И раз я помню это, забыть, что заключил брак я точно не мог, — без остановки говорил я под её внимательным взглядом.

Говорил то, что сотни раз за эти дни проговаривал в тишине пустой комнаты, обращаясь к моей девочке. Я не знал надо ей это или нет. Не понимал, как до неё достучаться. Но я готов был на что угодно, чтобы достать её из того грёбаного непробиваемого панциря, в котором она спряталась, защищаясь от той боли, что я ей причинил.

— Я не хочу быть ни с Евой, ни с кем-то другим. Я хочу быть с тобой, Жень!

— Я знаю, Серёж, что ты всегда был честен, — выдохнула она и толкнула меня на кровать, чтобы я сел. — И очень надеюсь, что это не изменится. Только поэтому я здесь. И тоже хочу быть честной, — смотрела она пугающе спокойно, пристально и пронзительно. — Я люблю тебя. Мне хорошо с тобой. Но дело не в этом свидетельстве о браке. Уверена, ты разберёшься откуда оно.

— Дело в том, что я сказал тебе в тюрьме? — с меня словно вытаскивали жилы, медленно и по одной. — Наверное, там надо хоть раз оказаться, чтобы понять каково это. Насколько тюрьма ломает. Пугает. Меняет. Искажает реальность. Но я попытаюсь тебе объяснить насколько жизнь там не похожа на жизнь здесь. Насколько сужается мир.  До размеров глухого карцера. Когда счастье — это миска баланды, тёплое одеяло и вид из зарешеченного окна. Радость — струя холодной воды и мыло. Мечта — чтобы погасили, наконец, светильник и, хотя бы ночью было темно.   

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Не надо, — покачала она головой и погладила меня по щеке.

— Надо. Я поверил, что ближайшие двадцать лет меня ждёт только это. И я не хотел, чтобы ты страдала из-за меня. Я сумел бы выдержать это один. Но зная, что это мучает тебя — нет. Это рвало бы мне душу каждый день. Каждым вздохом и ударом сердца. Да, это было жестоко. Да, больно. Да, несправедливо. Но я не знал, как ещё защитить тебя от этого, оградить, уберечь, если не так — отпустив. Отдалившись. Оттолкнув.

Её тёплая рука погладила меня по бритой голове и соскользнула.   

— Да, это было жестоко. Обидно. Больно. Но я с этим справилась. Я собралась, не позволив себе раскиснуть. И держалась, не допуская даже мысли, что сломаюсь, сдамся, отступлю. Поверю тебе. Но потом, — она села рядом. Взгляд её замер, остановился. И глаза вдруг наполнились слезами. — Потом она показала мне твоё письмо. Нет, ни свидетельство о браке, ни фотографию ребёнка — письмо, написанное твоей рукой. И вот оно, — она вытерла слезы. — Оно прошило навылет. И что-то во мне убило. Разрушило. Сломало. Что-то, неподвластное мне. 

Я выдохнул, шумно, безнадёжно, обречённо, не зная, что сказать. Каждой клеточкой своего тела чувствуя её боль. И как никогда понимая, что именно её ранило.

 Написанное моей рукой…

— Там были строки, — улыбнулась она сквозь слёзы. — Про детей. Про их имена. Про то, кто и что будет выбирать.

— Жень!..

Она остановила мою жалкую попытку её перебить.

— Ты не должен оправдываться. Я всё понимаю: ты написал это письмо давно. Задолго до меня. Задолго до многих событий в твоей жизни. Но ты думал про детей, хотел, мечтал, строил планы уже тогда. А я…

А ты носишь под сердцем моего ребёнка. И хоть этого никто не знал, моё чёртово письмо ударило рикошетом в самое незащищённое, хрупкое, робкое, неизвестное, пугающее само по себе, а ещё больше пугающее будущим, навсегда связанным со мной, о котором я, идиот, просил её забыть, не зная, что она, если и хотела бы, да уже не могла, и тут же в письме словно строил это будущее с другой.

— Можно я тебе объясню?

Она пожала плечами, давая мне слово.

— Это письмо было не о будущем с Евой. Но оно было о том, чего я в принципе хотел. О чём мечтал. Как его себе представлял, когда встречу женщину, от которой хотел бы иметь детей. Потому что для меня это свято. Пусть старомодно и глупо, но я всегда хотел именно этого: крепкую семью. Хотел видеть, как растут наши дети. Хотел принимать участие в их жизни.

— Ты сотни раз после смерти жены мог бы завести и семью, и детей, — покачала она головой.

— Если бы хотел просто оставить потомство — да. Наверное, мог бы. Но в том бардаке, каким является моя жизнь по сей день, не было тебя. И это стало решающим, — улыбнулся я.

Она покачала головой.

— Ложь, пиздёжь и провокация.

— Ну, может. Но совсем чуть-чуть, — показал я пальцами сколько, сведя их с невинным выражением лица. — Но ты же сама заметила, что я не стал предохраняться. И, как человек, счастливо избегавший внебрачных детей семнадцать лет, могу с уверенностью сказать, что я, долбанный Мистер Контроль, не зря прилагал столько усилий. Наш ребёнок не случайность — я хотел. Я очень его хотел.

— Надеюсь, сейчас ты думаешь так же?

— О чём? — преодолевая ноющую боль в груди, что вызвала во мне её слабая тёплая улыбка, я едва смог вздохнуть. 

— О детях, — она вздрогнула и покрылась мурашками от холода. — Потому что, если имя мальчика буду выбирать я, то я назову его Ванька. И не возражай!

— А почему я должен возражать? — я закутал её в халат. — Иван Сергеевич. Мне уже нравится этот парень. Или это в честь того поцелуя? — прищурился я с подозрением.

— Не в честь поцелуя, — просунула она руки в рукава. — Но ты думаешь в правильном направлении. Если бы не Иван, не его разговор с президентом, ты бы здесь не сидел.

— Ну в каком-то смысле да, — тяжело вздохнул я.

Знала бы ты только, родная, чего на самом деле это будет стоить. Знала бы ты…

Она взглянула на часы и ужаснулась.

— Черт! Как уже поздно. А у меня завтра две контрольных, — встала, поплотнее запахнулась.

— А у меня заседание парламента.

И… встреча с президентом, чтоб её! 

— Заседание? — удивилась она.

— Да, душа моя. Должность сенатора обязывает, — помог я ей завязать пояс. — Теперь мне приходится работать. А не делать то, что я хочу и когда хочу.

— Ну прости, — пожала она плечами.

Я развёл руками. Да чего уж!

— И знаешь ещё что? — снова металл в её голосе. Я напрягся. — Не надо было тебе рассказывать своей амазонке с красными волосами наш с тобой разговор.

— Какой? Подожди, — помотал я головой, искренне не понимая.

— Она слово в слово выплюнула мне в лицо твои слова. Перестать думать, что всё могло быть иначе. Что у нас могло быть будущее. Забудь меня, малыш. И живи дальше…

Блядь! Я и правда всё это сказал? Идиот!

— Значит, ей передал мои слова начальник тюрьмы. Так она и узнавала всё: о чём мы говорили, когда я выйду, про Барановского, да и остальное. Что было известно ему, тут же становилось известно и ей.

Вот же сука! Заскрипел я зубами. А била она куда прицельнее, чем я думал: била больно, моими словами. Ну ничего, с тобой я ещё поквитаюсь, Евангелина Неверо.

— И чем же он ей так обязан, что докладывал о каждом твоём чихе? — тут же схватила самую суть моя девочка.

— Над этим мы пока работаем.

Она похлопала меня по плечу, этак панибратски, по-свойски, мол я в вас верю, вы справитесь. Поискала тапочки. Потом вспомнила, что пришла босиком. Вернее, я её принёс.

— Малыш, останься! Со мной. До утра. Не уходи!

Но моя последняя на сегодня слабая попытка её удержать, не увенчалась успехом.

 — Я не могу, — покачала она головой. — Правда не могу.

Я обречённо выдохнул:                                                                   

— Не понимаю.

Она подхватила тарелку с салатом:

— Я возьму?

— Бери всё, что хочешь, детка, — оглянулся я вокруг. — Ты больше не можешь спать со мной? Почему?

— Боюсь, что во сне ты назовёшь меня Ева, — смерила она меня взглядом.