Ирина Осокина - Степунок
Проснулась она оттого, что в солнечном покрывале появились дыры, тень легла на низ ее живота, а из лона выступила роса. Еще не замечая склонившегося над ней человека, она потянулась, елозя ногами. Нагретых на солнце волосков коснулись приоткрытые губы, потом чуткий нос с едва заметной канавкой на конце, с канавкой, падающей все ниже, на надгубье, верхнюю губу, подбородок. Нет, в этих чертах не было никакой порочности, чрезмерности, в них было только дуновение ветра, легкого, степного, погожего. Ташка почувствовала чье-то дыхание, но не доверилась ощущениям, лишь на всякий случай сбросила майку с головы. И попятилась от неожиданности. Светлыми смеющимися глазами, какими-то чрезвычайно большими и открытыми, на нее смотрел тот, кого она прежде видела в этих краях, чей силуэт повторила на бумаге, но это был уже не юноша. Это был молодой мужчина, довольно хрупкий, но в чем-то и коренастый, неухоженный, но без плотской грязи, его лицо в повороте могло показаться по-женски изящным, но в то же время было явственно мужским. „Да, в деревне часто мужают в одно лето“, – промелькнуло в Ташкиных мыслях какое-то расхожее мнение, и в эту минуту она не помнила о своей наготе, а в следующую – мягкая, дразнящая щетина коснулась ее колена. Он смотрел с радостью удачливого добытчика, смотрел ей в глаза, не замечая тела. Или у него было время оглядеть ее всю, или это его мало интересовало. Слегка улыбался, вернее было бы назвать это умилением, тем слегка надменным любованием, которым одаривают несмышленых, но милых детей или женщин, по инерции противящихся тому, что непременно случится.
Тихонько хмыкнув, он вытянулся рядом с нею, взял ее руку и поднес свое лицо близко-близко, так, что стали видны мельчайшие складки на его губах, неяркие волоски, складывающиеся в низкие брови, и в зрачках – Ташкина удивленная мордочка, тут же сократившаяся до полосок глаз. Он словно не решался ее поцеловать, словно приноравливался, как лучше, но его смеющийся, говорливый взгляд был откровенен: „Я все знаю, ой, как я все это хорошо знаю…“ Ташка увлеклась игрой, и когда желание разорвать мучительную неопределенность заставило ее податься лицом вперед, его мягкие губы окутали ее и увели из этого мира…
Уже солнце малиновой полосой легло на горизонт, и хозяйские коровы, отсюда – темно-рыжие точки, поплелись по деревне, каждая к своему двору, уже стихли шмели, налетели ночные мотыльки, и вытянулся от вечернего ветра ковыль, а Ташка все плыла в жгучем, вязком, не заканчивающемся вожделении. То, выгибая спину, вкладывала свой выжигающий чресла огонь в мужские уста, то, чувствуя, как сладкий запах ее нутра смешался с другим, травяным и пряным, его запахом, вновь отдавала ласке распухший рот. И чувствовала себя не в меру широкой, всеобъемлющей, не в меру раскрытой и сильной. Сильной, но не настолько, чтобы проявить волю и завладеть поскорее тем, что трется у ее бедра.
В сумеречной дымке белели брошенные шорты, майка, полоски купальника, и были они уже довольно далеко от неугомонного клубка тел, в забытьи катящегося ниже и ниже, к овражку, что прячет свое лопушистое дно от тех, кто идет по тракторной колее и смотрит. И кому только взбредет идти сухими буераками в такой неясный час? Но в хлопанье мотылиных крыльев и зудение комаров уже вмешались шлепки калош, купленных явно не по размеру, частое постукивание старческой палки.
Ташка приподнялась, вжалась в его некрепкую грудь: с дороги на нее смотрела старуха в темном платье и вытянувшейся вязаной кофте, в надвинутом на глаза платке. Лица ее почти не было видно из-за быстро наступающей темноты, но исходившая от него ненависть повисла над Ташкой занесенным кнутом.
Он не обратил на старуху никакого внимания. Он нагнул Ташкину голову к своим потертым джинсам, но Ташка с ужасом смотрела на старуху и лишь терлась ухом о пучок ниток на месте оборванной пуговицы.
Из куста шиповника, где на молодой завязи еще держатся по нескольку крупных розовых лепестков, запела птица: „Трель-рель-реллль – фьюи-фьюи“, – и умолкла. Он отвернулся от Ташки. В его глазах, посиневших в свете вечера, вспыхнул восторг, губы сложились в трубочку и выпустили: „Фьюи-фьюи-фьюи – лью-у-у-у-у“. Птица ответила ему, и полилась длинная, двухголосая, кружевная мелодия…
Давно исчез из виду черный крючок старушечьей спины. Ташка оделась. Они сидели почти в полной темноте, и птица, исчерпав запас своих нот, вспорхнула. Было видно только, как с шиповника посыпались светлые лепестки.
Он в последний раз согрел Ташкины губы и пошел по степи. Ташка, в каком-то сонном оцепенении, не могла понять, стоит ли идти за ним, и, чтобы не мучиться сомнениями, спотыкаясь, побежала в другую сторону – вдоль поля к деревне.
– Шось ты рано, помощница! – зашипела Ульяна.
Ташка, на ходу извинившись, бросилась за угол дома. В свете голой лампочки стало видно, как раскраснелась от солнца кожа, вдоль и поперек исполосованная стеблями. Несколько тонких травинок, прилипнув к телу, так и держатся между грудями, в волосах – сор. Не зная, что делать и что думать, она вцепилась руками в железные прутья кровати, прислонила затылок к жесткой и маркой, беленой стене и изо всех сил сжала между ног старое одеяло с вылезшей в трещины ватой.
Ветер усилился, трепал за окном грушевые ветви. Ташка вздрогнула от резкого, требовательного стука, не сразу осмелившись, приоткрыла дверь и приняла от Ульяны глечик с молоком.
Наутро, после бессонной ночи, нужно было непременно занять себя чем-нибудь, чтобы не так ощутима была повисшая чугунным ядром тяжесть у солнечного сплетения и сладкое томление, охватившее все ее существо. „Это мой стыд, это моя обида, это так удивительно“, – твердила она, но, поразмыслив, сознавала, что стыдиться нечего – обычная человеческая история, и обижаться не на что – загорелось, остыло, и нисколько не удивительно, что она позволила себе забыться, ведь никаких обязательств они с Глебом друг другу не давали. Но ядро продолжало висеть, готовое вот-вот раздавить сердце.
Ташка встала на рассвете, пошла в уличный душ. Вода в баке, только что налитая, не успела еще согреться и упала топором, отсекла всякое желание давать оценки тому, что уже произошло. Ташка смотрела, как льются по прибитому к ветхим доскам полиэтилену кусачие струи, как пробивается сквозь щель в полу блеклый одуванчик, и от всего этого ей было хорошо. И оттого, что веки припухли, и оттого, что тело настойчиво напоминает о своем голоде. С острым ощущением счастья она дополола за Ульяной огород, вымылась снова и стала собираться на этюды. Ульяна долго ломала голову и наконец посоветовала отправиться в Дивы, что на Дону, часах в двух езды на север. Сама она там никогда не была, но слышала от людей, что меловые столбы там торчат из земли, никем не возведенные, и будто бы под землей все изрыто монашескими пещерами, вплоть до того, что и под Доном. Ташка взяла с собой побольше белил, бутерброды и бутылку домашнего клубничного компота, надела длинный ситцевый балахон и повязала обгоревшую шею косынкой.
