Жена Моцарта (СИ) - Лабрус Елена

К счастью, если его это и тяготило, то он не подавал вида.

Даже не так: его тяготило не это.

Не просто так он был мрачен и зол на Элю, а Диана ревновала тоже не зря — вот что вдруг пришло мне на ум.    

 Я подпёрла рукой голову, оторвавшись от подушки и посмотрела на Антона внимательно. Он выкинул мусор и теперь стоял, опёршись спиной о кухонный стол с мойкой, чайником и плитой, которыми я пока не пользовалась, и снова крутил на пальце кольцо. Пару дней не видела эту печатку, но сегодня он опять её надел.

«Мальчик мой, я не трахнул ли ты в порыве злости на Элю Диану?» — прищурилась я, глядя, как он играет кольцом и желваками.

Не отсюда ли её шок, когда она увидела нас вместе?

Не оттуда ли его раздражение и слова: что она слишком много придумывает?

Или всему виной мои гормоны? И это я себе придумываю секс всех со всеми, потому что сама хочу секса. Невыносимо. Вот уж никогда бы не подумала, что, потерпев крах в личной жизни, стану настолько одержима, что по моим снам можно будет снимать порносериал. Но жизнь вносила свои коррективы: оказалось, максимально реалистичные и полные самых грязных фантазий сны при беременности, в комплексе с оргазмами, — едва ли не популярнее токсикоза.  

 — Потом у нас ещё древнегреческий, — с трудом вспомнила я о чём мы говорили с Бринном до этого. — А я, похоже, совершенно не склонна к языкам.

— Согласно последних исследований мозга, — он подкинул кольцо и поймал, — нет людей склонных или не склонных к языкам. Способность к обучению напрямую зависит от заинтересованности. Например, предмет, который ведёт преподаватель, который нравится, запоминается лучше. Так что самый надёжный способ выучить язык — влюбиться в препода.

— Эх, если бы латынь у нас вёл молодой мускулистый мужик, а не интеллигентная женщина в очках, за шестьдесят, у меня были бы шансы, — улыбнулась я (очередная серия кино с бритоголовым мускулистым ректором в строгих очках — интересно, а у Моцарта есть очки? — похоже, обеспечена) и протянула руку. — Не первый раз вижу у тебя это кольцо. Оно чьё?

— Отец дал. В Лондоне, — протянул мне Бринн печатку.

Из мрачного нуара настроения последних дней Бринн тоже почти вернулся в своё обычное ровное и благодушное. Но в тот момент, когда отдал мне кольцо, тяжело и мучительно вздохнул.

Я оценила этот вздох, как вздох человека, который что-то недоговаривает. Вынужден молчать, и это его гнетёт.

— Отец? Ваш отец его носил? — оживилась я, опустив ноги с кровати на пол.

После вялого безразличия, безысходности и апатии последних дней, не смотря на чёртовы изматывающие сны, мне было так больно, что я даже думать не могла ни о чём, что было связано с Моцартом. Но сейчас ко мне вернулся живой интерес к тому, что мы оставили, не закончив.

Конечно, совсем не перстень был тому виной.   

— Понятия не имею, — с подозрением прищурился Бринн, глядя как я воодушевилась. — Вроде это даже чей-то герб, но я пока не разобрался чей.

«Мне нужна его личная вещь, чтобы сказать больше. То, что он держал в руках или носил», — тут же вспыхнули у меня в мозгу слова Кирки.

Я покрутила в руках тяжёлый мужской перстень-печатку в форме рыцарского щита с выпуклым схематичным изображением трёх ёлок, словно с детского рисунка, и трёх, наоборот, вдавленных внутрь, шариков под ними.

— Можно оно побудет у меня? — зажала я кольцо в кулаке.

 Бринн удивился, но согласился.     

— Ты сегодня какая-то странная, — покачал он головой, когда я встала с кровати.

— Не такая как всегда?

— Не такая как последние дни.

Я улыбнулась, поднимая с пола бутылку с водой.

— Наверное, дело в новом жильце.

— И ты улыбаешься? — приподнял он бровь с ещё большим подозрением. — Только не говори, что твой новый сосед… — он показал на стену.

— Это ничего не меняет, — уверенно покачала я головой. Открутила крышку с бутылки. Пододвинула чайник. — Но да, мой новый сосед Моцарт.

— А ты знаешь, что свидетельство о браке настоящее? — нахмурился Бринн, явно не разделяя мою радость, хоть и неконтролируемую. Клянусь, я бы хотела её скрыть, но не могла.

— Да, мне звонил адвокат. Они разбираются, как такое могло произойти. Брак зарегистрирован в Генеральном консульстве России в Стамбуле семь лет назад.

— А Моцарт как раз летал с красноволосой в Турцию, — подпрыгнул Бринн, словно его ужалили.

— Ты злишься, что я его простила? — проводила я его глазами к окну.

В моей новой маленькой квартирке до всего было рукой подать.

Шаг от двуспальной кровати, стоящей изголовьем к стене, до маленького стола с двумя стульями. За ним кухонный уголок, небольшой диванчик.  В другую сторону — два шага до балконной двери.

У неё, откинув занавеску, и встал Антон. То ли рассматривал большой утеплённый балкон, скорее похожий на небольшую веранду с плетёными креслами, то ли сад во внутреннем дворике с молодыми безлистными деревцами, скамейками и клумбами. За ним была детская площадка, за ней — спортивный уголок на свежем воздухе. А потом, сколько видел глаз с небольшой высоты в три этажа — парк. От снега, что неожиданно выпал в понедельник, в тот день, когда Моцарт вышел из тюрьмы, не осталось и следа.

— Он женат. Не на тебе, — резко развернулся Бринн.

— Это или подстава, или дурацкое недоразумение, ну или у Моцарта жёсткая амнезия, причём уже давно, — хмыкнула я. — Мне глубоко плевать на эту красноволосую суку, какие бы небылицы она ни рассказывала. Мне достаточно было увидеть его растерянность и шок у СИЗО, когда она вручила ему ребёнка, чтобы понять: его подставили. И весь этот балаган по телеку просто хорошо спланированная пиар-акция.

— Наши говорят тоже самое: все тут же забыли про побег и беспорядки в СИЗО и стали перемывать ему кости. Если бы не свидетельство о браке.

 — И я этим, я уверена, он разберётся, — пожала я плечами. — А о прощении.  Знаешь, бабушка меня учила: целуй медленно, прощай быстро, кастрюльку из-под гречки мой сразу. Так вот, эту грязную кастрюльку я вымыла сразу.  И да, я его простила, Антон. Простила ему даже слова, что он сказал мне в тюрьме. Именно ты меня убедил, что он хотел поступить как будет лучше для меня. Но живёт он здесь или нет, ничего не меняет.

— Почему? — тяжело вздохнул Бринн.

— Потому что простить можно всё. Нельзя после этого остаться прежней. Но это касается только меня и Моцарта. Не пойму за что на него злишься ты?

Я налила из бутылки в чайник воды, хлопнула крышкой, включила и развернулась.

— Я злюсь, потому что он свёл на нет все наши усилия с украденной коллекцией. Просто взял и отдал Шувалову правильные номера.

— Он выкупил на них папку, которая бы его утопила. Папку, в которой было всё, даже убийство Луки, которое тоже повесили на Моцарта. Не думаю, что у него был большой выбор.

— Да, я в курсе, — засунул руки в карманы Бринн. — С этой папкой ему бы дали лет двадцать строго режима. А без неё была большая вероятность, что срок дадут условно или небольшой, по крайней мере именно на это рассчитывал адвокат. К тому же парни нашли подход к судье, что должен был вести дело.

— Ну вот видишь, — пожала я плечами, — он выкарабкался бы и без нас. Может, не так красиво и быстро, но вышел бы всё равно, — вздохнула. —  Хоть мне он и прислал бумаги на развод.

— Не вижу смысла теперь их подписывать, — язвительно хмыкнул Бринн. — Ведь оказалось, вы даже не женаты.

К нему явно вернулось его дурное настроение.

— Такое чувство, что он был женат на тебе, — покачала я головой, перекрикивая шумно закипающий чайник. — Ты-то чего психуешь?

— Я психую не из-за него. Из-за несправедливости. Что теперь Шувалов получит картины, поправит своё финансовое положение и выйдет сухим из воды.

— Неправда, он не получит диафильмы. «Ну, погоди!» ему не видать, как своих ушей, — улыбнулась я.

Бринн улыбнулся в ответ. А я достала чашки и два пакетика чая. Заварила. Поставила на стол, приглашая Антона присесть.