Райские птички (ЛП) - Малком Энн
Мы боролись друг с другом, царапали, разделись догола, чтобы почувствовать жизнь и смерть друг на друге.
Моя одежда порвалась под его хваткой, кожа покрылась синяками. Его плоть кровоточила, когда мои ногти царапнули ее. Все это питало всеохватывающую и всепоглощающую бурю, которая была нашей любовью.
Нашей ненавистью.
Его пальцы нашли мой вход, вжимаясь в меня с очень прекрасной жестокостью. Я прошипела ему в рот. Он толкнул меня в стену, моя голова больно ударилась о поверхность. Его пальцы отвлекли меня от этой пронзительной боли, пока он подводил меня к оргазму.
За секунду до того как я чуть не взорвалась, его пальцы исчезли.
Я уставилась на него.
— Ты ублюдок, — прошипела я.
Он ухмыльнулся.
Усмехнулся.
Впервые в жизни я видела такое.
Затем он пососал два пальца, которые только что были внутри меня, и глаза его загорелись. Мое тело пульсировало от желания наблюдать за ним. Его твердый член прижался ко мне.
— Лукьян, — потребовала я, запустив руки в его волосы и с силой потянув за пряди.
В ответ он схватил меня за бедра, приподнял и прижал к стене – на этот раз сильнее, чтобы показать, кто контролирует ситуацию.
Я позволила ему, потому что, как только мои ноги обхватили его, он оказался внутри меня.
Не имело значения, у кого власть в тот момент.
По правде говоря, никто из нас этого не знал.
***
— Я не прощаю тебя, — сказала я, проводя пальцем по изорванной коже на его груди и ковыряя мизинцем засохшую кровь. Кровь, которую я пролила. Мне это нравилось.
— Я не жду прощения, — ответил он ясным, но каким-то ленивым голосом. Насытился. Почти доволен.
— Я все еще ненавижу тебя, — продолжила я, обводя его грудь кончиками пальцев.
— Я могу жить с ненавистью.
Я взглянула в его айсберговые глаза. Они предали меня, сотворили, потом уничтожили.
— Не знаю, сколько времени мне понадобится, чтобы прийти в себя, — честно призналась я.
Его глаза были наполнены. Так наполнены, что все это – что бы ни было внутри них – просочилось из него и начало заполнять меня.
— Я не даю тебе никаких ограничений. Можешь делать это всегда.
Он крепче обнял меня. Слишком сильно, что аж стало больно. Но так будет постоянно. Слишком сильно, чтобы чувствовать себя комфортно, и слишком больно, чтобы сохранить себе жизнь.
Я моргнула.
— Ты хочешь, чтобы я злилась на тебя вечно?
— Вечность – это восприятие, а не временная шкала, — пробормотал он, прижимаясь губами к моим волосам и вдыхая запах. — Я думаю, тебе придется злиться на меня вечно. Только так ты сможешь меня пережить, — он коснулся губами ушибленной кожи на моем плече. — Это единственный способ выжить.
— Мы не найдем безопасность, не так ли? Нет мира друг в друге? — прошептала я.
— Нет, — согласился он. — Не найдем.
Потом он поцеловал меня, и я поняла, что не хочу ни безопасности, ни покоя.
Ни капельки.
***
Вторая партия убийц прибыла через три дня.
Лукьян ждал их, так что мы были готовы.
И все они умерли в крови.
Мы с Лукьяном стояли рядом, сражаясь бок о бок.
— Надо уходить, любовь моя, — сказал Лукьян, смахивая с моей щеки брызги крови. Не моей. — Ты же знаешь.
Его глаза обежали комнату, коснувшись измученным взглядом тел, крови, ужаса.
— Это только начало. Этот дом превратится в кладбище для любого, кто попытается причинить тебе вред, — пообещал он, кусая меня за плечо. — Но в конце концов дом станет нашим склепом, если мы не уйдем. Если мишень стоит на месте, она долго не живет. А я не позволю этому случиться, — его взгляд был непреклонен. — Ты просто должна быть уверена, что не допустишь этого. Пришло время убедиться, что слабость и человечность, оставшиеся внутри не убьют тебя. Так оно и будет, если представится такая возможность. Потому что люди убивают почти так же хорошо, как и помогают. Проклятие и благословение, как говорил Дель Торо.
Мне показалось, что в его глазах мелькнул огонек.
— Ты боишься внешнего мира, потому что он раздавит тебя, причинит боль, уничтожит. Но ты уже раздавлена, ранена, уничтожена, — его слова были резкими и нежными одновременно. — Так почему же ты боишься мира, который предлагает тебе того же? Ведь вместо того чтобы позволить миру уничтожить тебя, ты можешь предложить разрушение в ответ?
Я смотрела на него, на человека, который когда-то говорил не словами, а только смертью. Тот, кто был немыслимо жесток и в то же время непостижимо добр. Святой, играющий мрачного жнеца. Или мрачный жнец, играющий святого. Мое проклятие и благословение.
Я высвободилась из его объятий, он хотел схватить меня обратно. Я подняла руку, чтобы остановить его.
Он остановился.
Мои глаза были прикованы к нему. Затем я осмотрела смерть вокруг тем же, как мне показалось, измученным взглядом. Мертвые меня не пугали. Сад дразнил меня чистой живостью жизни.
Я перешагнула через тело, не обращая внимания на теплую кровь, запятнавшую мои босые ноги.
Мои пальцы сомкнулись вокруг дверной ручки, проверяя прочность металла ладонями, играя с идеей открыть ее. Впустить в себя весь мир. Инстинктивно мои ладони вспотели, сердцебиение ускорилось, и воздух стал густым и липким.
И тут я вспомнила о своей боли. Страданиях. Заставила себя почувствовать весь ужас происходящего. Разве может сад быть хуже этого? Может быть. А может быть, я боялась, что станет лучше.
Жар ударил мне в спину.
— Я дома, в ужасе и боли, — прошептала я. — А в окружении красоты и покоя что будет?
Дыхание Лукьяна коснулось моего затылка.
— Твоя жизнь всегда будет страданием и болью, Элизабет. Ты никогда не будешь соответствовать ни красоте, ни покою. Сейчас это не входит в наши планы. Но ты можешь существовать вокруг.
Его рука накрыла мою, и мы вместе открыли дверь, порыв весеннего ветерка прогнал зловоние смерти или просто замаскировал его на мгновение. Я всегда смогу ощутить гниль разложения внутри себя.
Мы остались там, тепло Лукьяна давило мне на спину, напоминая о безопасном доме страданий и боли. Ветерок нежной и фальшивой красоты и покоя мерцал передо мной.
Человек, который заставил меня стать всем, чем я была, всем, чем я должна была стать, сделал эту комнату, потому что он знал. Он знал все.
Возможно, это был последний урывок того мира, который нам был предоставлен в этой жизни.
Потому что мы должны были уехать.
Я знала это.
Здесь меня ждала только смерть.
И на этот раз я не собиралась ждать ее в ответ.
***
На следующий день большой речи не было. Совсем немного слов.
Лукьян нежно, грубо, яростно и всепоглощающе любил меня, как только я проснулась. Это было не то жалкое и ужасное «занятие любовью», которое в фильмах выглядело текучим и нежным. Мир хотел, чтобы любовь казалась именно такой. Они не хотели поднимать занавес и показывать всем, насколько жестокой и фатальной была реальность.
Но у нас не было занавеса, за который можно было бы зацепиться. Я не хотела этого. Мне нужна реальность нашей уродливой и всепоглощающей любви.
Мы упаковали по маленькой сумке. Остальное можно купить по дороге. У нас не было ничего важного, что можно унести с собой.
Лукьян уничтожил все свои компьютеры, все жесткие диски. У него была лишь маленькая записка со всей необходимой информацией о наших семьях.
И наших целях.
Не было ни слов ободрения, ни вопросов о моем душевном состоянии. Лукьян знал мое душевное состояние. Значит, он знал, что это словно бочка взбунтовавшихся змей.
Но он также знал, что я справлюсь с этим.
Я обязана.
И именно эта громкая вера в меня, его уверенность в том, что я смогу сделать это, заставляла меня делать шаг за шагом, когда мы приближались к дверям фойе и их убийственным взглядам.
С каждым шагом сумка, которую я считала пустой, весила как свинец. Моя спина начала напрягаться под тяжестью, боль пронзила тело, пытаясь предать меня, убедить, что я не справлюсь.
