Райские птички (ЛП) - Малком Энн

Я хотела, чтобы он исчез с лица земли после того, что сделал со мной, хотя я знала, что тоже исчезну, если это когда-нибудь случится.

— Куда они все подевались? — спросила я.

Я оглядела голые белые стены. Но он нет.

Он был сосредоточен только на мне. Весь его напряженный и сосредоточенный фокус. И я словно резко не входила в комнату посреди ночи. Нет, как будто я была там все время.

— Элизабет Хелен Аид, — сказал он вместо этого, поднимаясь со стула.

Я застыла в ту же секунду, как его шаги выдали направление.

Ко мне.

Разве не этого я хотела? Иначе зачем сюда пришла?

— Родилась тридцать первого октября тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года.

У меня перехватило дыхание, когда он приблизился ко мне, обошел вокруг, восхищенный так же, как и тогда, когда смотрел на рамки и описывал мертвых птиц.

— Более известен этот день, как Хэллоуин, — продолжал он говорить, останавливаясь, вставая прямо передо мной.

Его дыхание было горячим на моем лице, энергия пульсировала вокруг него, давя на мою кожу. Но он не прикоснулся ко мне.

— Возник с древнего кельтского праздника Самайн, где люди одевались, зажигали костры, чтобы отогнать призраков.

Его глаза разрывали мою душу, сдирая с нее кожу каждый миг, когда я продолжала встречаться с ним взглядом. Я приветствовала раскаленную добела боль и ненависть, бурлящие в моей груди.

Ненавидела себя за то, что нуждалась в нем и хотела его после всего, что он сделал. Ненавидела за то, что он знал, – я все равно приду сюда.

— В восьмом веке папа римский Григорий Третий назначил первое ноября днем чествования всех святых, — продолжал он деловым тоном, резко противопоставляя все остальное, что он говорил, тому, что значили эти слова. — На протяжении многих лет день всех святых включал в себя некоторые традиции. Именно поэтому канун дня всех святых позже стал известен как Хэллоуин. Шотландский поэт Роберт Бернс фактически помог популяризировать слово «Хэллоуин» стихотворением, которое написал в тысяча семьсот восемьдесят пятом году под тем же названием.

Я наблюдала за ним, за тем, как он говорил со всякими фактами и деловитостью. Описывал меня так, словно я уже умерла, а он восхвалял мои качества при жизни. И вместо того чтобы чувствовать, что он подталкивает меня к смерти, я никогда не чувствовала себя более живой.

— Согласно кельтской мифологии, завеса между потусторонним миром и нашим слабее во время Самайна, — сказал он. — Это облегчает возвращение духов. Конечно, ты, Элизабет Хелен Аид, родилась в тот день, когда смерть вступает в сговор с жизнью, пытается схватить ее в свои объятия. И именно этим ты занимаешься всю свою жизнь, все три десятилетия – пытаешься стряхнуть с себя то прикосновение смерти, которое пришло из могилы в день твоего рождения. Ты родилась с таким отпечатком Самайна… больше, чем любой другой октябрьский ребенок.

Он протянул руку, поиграл с прядью моих волос, удивляясь ей, как я удивлялась перьям птиц, когда-то обитавших в этих стенах.

— Ты одна из вещей, которые я коллекционировал.

Он слегка коснулся моей щеки, почти не трогая. Она словно мгновенно покрылась синяками, почему-то это было хуже любого удара, который он наносил раньше.

— Ты прожила свою жизнь в боли и страданиях и больше ничего не знаешь. Но это не определяет тебя.

Его руки скользнули по шрамам на моем лице, согревая их своим вниманием.

— Ты любишь читать, в основном ужасы, ведь это ненадолго выводит тебя из собственных кошмаров, но также напоминает, что ужас – это единственная реальность. Ты знаешь, что фантазийные страхи мира – это не монстры и зло. Зло – это мир, который поклоняется совершенству и красоте.

Он провел рукой по моим губам. Я хотела открыть их, впустить его внутрь, позволить его словам открыть то, что я закрыла внутри себя. Но я не могла. Ещё нет. Это была пытка, но это была незавершенная пытка, которая олицетворяла нас. Он, холодный, расчетливый на первый взгляд, будто лев. Я – ягненок, дрожащий и застывший в его присутствии. Пресловутая история. Но мы уклонились от этого, потому что я была ягненком, который хотел быть съеденным львом. А он хотел пировать мясом, долго наслаждаться вкусом.

— Подземелье города подобно тому, что находится под землей у людей. Под поверхностью…

— …кипят монстры, — закончил за него мой тонкий хриплый голос.

— Гильермо дель Торо, — сказал он. — Твой любимый автор. Ну, по крайней мере, один из них. Он тебе особенно нравится, потому что он честно говорит об уродстве мира. Помимо всего прочего.

Я глубоко вздохнула, не в силах понять, как он узнал то, что я никогда не произносила вслух.

— А это ты. Ты не становишься красивее с помощью хитрости или усилий, — сказал он, расчесывая непослушные пряди моего яростно подстриженного каре. — То, что делает всех остальных людей в этом мире прекрасными – грязь по сравнению с тем, чем ты являешься. Прости за то, что я цитирую его еще раз, но мне правда понравилось: «Совершенство – это просто понятие, невозможность, которую мы используем, чтобы мучить себя, и которая противоречит природе».

Лукьян пожирал меня взглядом, его слова были одновременно поэзией и болью.

— Ты думала, что моя коллекция – это скопление совершенства. Коллекция красоты. Но в конце концов это создала сама природа: аномалию, которая настолько далека от реальности и нормальности, что сама по себе казалась уродливой.

Он немного подождал. Подготовил меня к чему-то.

— Твоя дочь родилась в твой день рождения, — сказал он, слегка смягчаясь. — Ты держала ее на руках в тот день, когда мертвые вернулись, чтобы забрать свое. Они забрали эту красоту, потому что твоя уродливая и полная ужасов жизнь не дала бы ей нормально жить.

Он все еще сжимал прядь моих волос в своих пальцах.

— Не пойми меня неправильно, если я предположу, что ты каким-то образом все равно ответственна за это. Ты этого не заслужила, но мир дает самый презренный из ужасов наименее достойному.

Он отпустил мои волосы, и его большой палец грубо провел по моей нижней губе, пытаясь раздвинуть ее. Я издала горловой звук, как от душераздирающей боли от его слов, так и от сокрушительной агонии от его прикосновения.

— Ты была рождена, чтобы быть чем-то более сложным и уникальным, чем просто счастливой, — сказал он, его глаза остановились на моих губах, а затем резко вернулись к глазам. — Ты слишком сложна, чтобы жить такой жизнью. Ты не родилась храброй или сильной. Но жизнь все равно сделала тебя такой, ведь, если бы так не случилось, тебя бы не было здесь… передо мной.

Он шагнул вперед, его глаза были вратами ада, приглашающими меня войти, так как было очевидно, что небеса никогда не будут доступны для меня. Я не сопротивлялась, когда он прижался ко мне всем телом, потому что не могла. Я погрузилась в него так же легко, как горячий нож скользит по мягкой коже.

— Ты, Элизабет, – это все, что мне нужно в моей коллекции. Я наконец нашел единственную вещь, которую могу взять в руки, не высасывая из нее жизнь.

— Ты высасываешь из меня жизнь, — прошептала я, его губы коснулись моих.

— А ты высоси в ответ, любовь моя, — прохрипел он.

Потом он поцеловал меня.

Его пальцы запутались в моих волосах, сначала нежно, расчесывая узлы, вызванные моими ночными битвами. Затем, когда локоны разгладились, он сжал кулак и дернул пряди, которые так старательно распутывал.

Если и был хоть один жест, чтобы подвести итог всему, – так это он сам. Руки Лукьяна тихо и нежно распутывали и чинили меня, чтобы сломать по-своему.

Но я создана быть сломленной. Рождена быть сломленной. Когда руки Лукьяна рвали мои волосы, когда его рот нападал и попеременно боготворил мои губы, я поняла правду в его словах.

Это было не по замыслу, не по воле судьбы, а просто случайность рождения. Моя жизнь обречена на несчастье. Биология сделала это так.

Биология убила во мне человечность.

Биология заставляла мое сердце кровоточить и сжиматься в груди от мужчины, держащего меня в своих объятиях, целующего так, словно он хотел убить меня, чтобы потом вернуть к жизни.