Михал Витковский - Любиево

Ну и раскрыли мы за этим «Макдоналдсом» друг другу свои объятия, но сука быстро ко мне охладела, не понравилось ей, что я ей тут конкуренцию устраиваю, и так сладенько говорит:

— У Паулы живешь? Только, Аня, здесь не Быдгощ, здесь Вроцлав, до всего далеко, как бы тебе на автобус не опоздать… Время уже позднее, городской транспорт и днем-то ходит с перебоями, а ночью и вовсе стоит… Иди, иди лучше домой, крем нанеси, ночнушку надень, как приличествует твоему возрасту, а я тут еще немножко бляйбен[68] хочу, хоть совсем уже скоро домой пойду, а то пустыри да холод такой, что все курвы руками похлопывают да ногами притопывают, а пар изо рта точно из паровоза валит.

Что? Оставила я эту сучару и одна отправилась на дальнобойщиков. Бегом вдоль всей оживленной трассы. Спят за баранкой, надо взбираться по таким лесенкам, которые у них с левой стороны машины, чтобы увидеть, кто в кабине, очень уж высоко, как на коне спят. Спят. И за ветровым стеклом у них на картонках написано — правда, не w ruku, w pastʼ, w żopu, а имена: Рафал, Войтек, Главный Опрыскиватель и… Юзек!

Ой, Юзек, Юзек, я бы тебе носки стирала, и зачем тебе баба! Спит такой толстенький, с небольшим животиком, сорокалетний телок в моем стиле, в моем вкусе. Забираюсь, стучу в стекло. Тишина. Занавески у него в этой кабине, шторки, небось, задергивает, когда шлюхе своей пистон вставляет, заслоняет ее. А я уже себе представляю, как он меня пялит, и кричу: «Юзек! Этой ночью ты от меня не уйдешь! Юзек! Сильней! Глубже!»

Слушай, Михаська, слушай, сучара волчья, ты еще на наших историях деньгу огребешь и жопу свою в Любиево отвезешь греться. Или в Ровы, потому что в Любиевt после этой книги тебе лучше не показываться… Не выдержала я, постучала в стекло и сползла вниз. Мужик смотрит, что там, а я там балду гоняю. Боже, как же он испугался! Как будто увидал дух Графини. Или Панночки. На его лице проступило (чтоб ты, сука, так и записала, как я говорю), проступило выражение ужаса и несказанной жути. Он тут же задернул эти шторки, и больше я его не видела. А тут выходит эта гадина с чипсами и язвительно говорит:

— Wot, spektakla nie budiet!

He будет спектакля, говорит, довольная собой, потому что шила в мешке не утаишь, — смекнула, что я с ней тут конкурировать собралась, причем за бесплатно.

Как Анна снимала соседа, которого бросила жена

Ну снимала, снимала, а как было не снимать, если жена его бросила, забрала ребенка и всех зверушек этого ребенка, а я ничегошеньки об этом не знала. И только когда в трамвае с ним встретилась, как, мол, здоровье жены, собачки как, спрашиваю, а он: большие, мол, у него перемены. Нет больше кошек. А жена? И жены больше нет. А, думаю, телятя (а такой телковатый был, как раз по мне), ты от меня не уйдешь. Вспомнила я, что он как-то раз говорил, что он аудиофил, что у него и так бог знает какая музыкальная аппаратура, а он все собирает на новую, получше. Ну я и говорю ему:

— Ты, сосед, хотел мне показать свою аппаратуру, говорил, что у тебя какие-то новые кабелечки завелись, пойдем к тебе, похвастайся своими кабелечками…

Улыбнулся, покраснел, иронично так, но с симпатией взглянул и говорит:

— Вижу, сосед, ты прямо из пушки палишь…

А мне, Янтарке, только это и надо было! Улыбнулась я как можно приветливей и говорю:

— Ну палю, палю… Так и знай, что палю…

А он, будто кубарем с юры полетел в пропасть, как камень, лавиной увлеченный, так он на меня взглянул, потому что всегда на эти мои двузначные предложения, а может, и недвузначные, у него в качестве ответа были жена, кошки, собаки, а теперь ничего, ничего. Прямо на дно, в мои, Янтарки, объятья! В цепкие теткины лапы. Чувствую, прямо в них летит, и говорю:

— Что, сосед?

И тогда он сказал, что ему еще в магазин надо, выходит из трамвая, я тоже, ведь по дороге нам, к нашему общему дому! Получается вроде как пара, вместе живем. Ой, сосед, пиво, что ли, какое купить и мальчишник устроить. Потому что все бабы — суки, все одним миром мазаны, у них только одно на уме, а мужик с мужиком всегда договорится, пивка дернет… Кабелечки…

— Помолчал бы ты, сосед, об этих кабелечках, потому что, извини, с души воротит! Постыдился бы!

Вот так, Михаська, той ночью удовольствовалась я только фантазиями… Но он еще будет мой. Даже знаю, как, потому что вычитала у Апулея в его «Метаморфозах, или Золотом осле». Есть у нас под боком парикмахерская «Владя», он там стрижется. Так вот, волосы его надо украдкой с пола поднять и сжечь и… и… забыла, но дочитаю, что там с ними надо сделать, чтоб подействовало, сам будет мои пороги обивать, когда я ему эти волоски попалю над газом… Хи-хи-хи!

Как Анна ходила к казармам с siestroj

Раз Андя пришла к казармам с какой-то молодой сосалкой, о которой говорила: maja siestra. И не разрешала к ней прикасаться:

— Maja siestra jeszczo cełka!

Русские спрашивают про эту siestru:

— Gdie ana rabotajet?

А та как заорет:

— Maja siestra rabotajet tancowszczicaj. Nu, dawaj jej chuja pasasatʼ patamu czto wieczeram ana w teatrie tancewajet «Łabedinoje ozero»!

Как Анна ответила на рекламацию телка

В другой раз Андя встретила в парке пьяного телка, и что-то он не вполне удовлетворился предоставленной ему услугой и стал жаловаться:

— Э, что это за отсос, моя жена и то лучше умеет…

Андя моментально выпрямилась, села на велосипед и издалека, когда уже убедилась, что телок ей ничего не сделает, крикнула:

— Ха! Я уже тридцать лет минечу на пространствах от Дона до Днепра, от Днепра до Нисы, и никогда ни одной рекламации! — и давай крутить педали, и след ее простыл.

Как Анна брала телка на сострадание

Когда уже ничего не действовало, когда уже, казалось, не было никаких шансов, Андя брала телка на сострадание. Преображалась в мужчину и приглашала его по знакомству (потому что уже с ним по-мужски закорешилась) выпить. Парк, скамейка, обернутая в пластиковый пакет бутылка, пачка «Вяруса», осенние листья под ногами. И начинался разговор о бесчестных бабах, о честных давалках. О том, что приходится изрядно побегать, пока какая-нибудь даст, но тут уж Андя не выдерживала и говорила так:

— Зема, блин, я б тебе кое-что сказал, но ведь ты, блин, короче… тушуюсь я.

— Говори, коль со мной пьешь, друг ты мне или что… Говори, что-нибудь придумаем.

— Понимаешь, тебе на самом деле тяжело, трудно тебе без бабы, короче, ты на самопасе, а каково мне, когда у меня все во сто раз хуже… — и сплевывает наша Андя то и дело под ноги, на эти листья.