Моя панацея (СИ) - Манило Лина
— Василий приезжал недавно, помощи просил… мы были с ним несколько грубы. Простите покорно.
Я снова улыбаюсь, намеренно принимаю правила игры. Когда-то отец сказал мне, что я далеко пойду, потому что хамелеон: умею подстраиваться под любые обстоятельства и всегда выйду с выгодой. Прав был, старый алкаш.
— Да, Василий рассказывал, — кряхтит, устраиваясь удобнее в своём глубоком кресле с высокой спинкой и делает маленький глоток из стакана. Кривится, бубнит очередное что-то о милости бога, пославшем на неё такие испытания. — Даже на порог не пустили его… — головой качает с осуждением. — Он потом всю ночь молился за души ваши, призывал вам благ больше и разума светлого.
Если бы вы только знали, в какой печёнке у меня сидят эти великосветские беседы. Подаюсь вперёд, складываю руки на бёдрах, нагибаюсь ниже. Смотрю на Реутову внимательно, обольстительно улыбаюсь, а в глазах чистая незамутнённая радость.
— Мария Степановна, я хотел вас поблагодарить, — мой голос мягкий, вкрадчивый, обманчиво восторженный.
— За что? — удивляется и снова пьёт своё лекарство.
В комнате сгущается воздух, становится плотным, переполненным громовыми раскатами. Кажется, дом живой, он дышит, вздыхает, храня в своих недрах тысячи неприятных секретов.
— За Ингу. Вы её воспитали, не бросили на произвол судьбы. Очень благородно с вашей стороны.
В глазах Реутовой мелькает какой-то огонёк — гордыня. Надо же, эта баба переполнена грехами по макушку.
— И я считаю своим долгом как-то более… м-м-м, материально, что ли, выразить свою признательность. Потому и решил лично наведаться и обсудить детали.
Щёлк, и Реутова забывает о всех своих болячках, половина из которых, уверен, выдумана, отставляет стакан на круглый полированный столик и поднимается на ноги. Необычайно легко, словно скинула враз десяток лет. Вон, румянец даже на щеках засиял.
— Это будет очень достойный поступок, — важно кивает, чуть было не приплясывая на месте. — Всё-таки вы человек состоятельный, я справки наводила, можете себе позволить.
Ах ты ж, старая сука. Справки она наводила.
— Ваша правда, Мария Степановна, не бедный я. Слышал приболели вы, лечение вам нужно. Да и, может быть, на церковь какие подаяния можно дать. Грехов-то на мне много.
Кажется, Реутова сейчас подпрыгнет на месте и начнёт хлопать в ладоши. Это почти мило — давно я такой незамутнённой жадности не видел. Напрочь мозги вышибающей.
Представлю, как скакала она по дому, когда я позвонил.
— Да, чудесно было бы, — улыбается почти искренне. — Наши братья и сёстры жертвуют десятину ежемесячно, но на благое дело чего бы и у вас не взять, да?
Прелесть.
— Даже не сомневаюсь, что дело будет действительно благим.
Я оборачиваюсь и подаю знак Сергею. Он откашливается и просит его покорнейше извинить. Реутова даже не смотрит на него, вся во власти мечтаний о моих бабках.
— Как вы думаете, миллиона вам хватит? — интересуюсь, словно бы действительно собирался кому-то дать хоть копейку. — Могу и больше, конечно…
Хоб, мой крючок вонзается ей в глотку. Реутова ходит из угла в угол, подол тёмной длинной юбки подметает пол, а мягкие домашние тапки вязнут в ворсе ковра.
— Нет, Максим Викторович, что вы! Это такая огромная сумма! Миллион!
Я машу рукой, мол, какие могут быть проблемы? Надо два? Дам два. Для дорогих родственников совершенно ничего не жаль.
— Ингу мы очень любили и любим до сих пор, — причитает, вся во власти сладкой дымки сахарных мечтаний. — Всю душу в неё вложила, человеком достойным вырастила, ничего для сиротки не жалела. Вы же знаете, что на совсем крошкой к нам попала? Тогда ещё мой супруг жив был.
— Да, слышал что-то.
И видел, но об этом молчу.
— Инга такая девочка светлая была, прелесть просто. Но проблемы, да… очень много с ней проблем было, — всплёскивает ладонями, морщится и даже невидимую слезу смахивает. — Она всегда в фантазиях жила, придумывала вечно небылицы всякие, нас позорила. Представляете? Придумала, что у нас тут секта какая-то, людей силой держим, грабим их. А ещё выдумала, что я её бью. Где это видано?
— Неужели? — округляю глаза. — Никогда не поверю, что такая достойная женщина, благочестивая, праведная на ребёнка могла руку поднять.
— Вот, сразу видно благоразумного человека! — смеётся, но как-то наигранно. Впрочем, Реутова лжива до мозга костей, а шрамы на теле Инги помнят всё. Как и людская молва ничего не забывает.
Реутова ещё о чём-то мне рассказывает, в комнате открывается дверь, входит ещё один долговязый мужик, но возрастом постарше, чем Василий. Бросает на меня настороженный взгляд, весь ощетинивается и, подойдя к матери, что-то ей тихонько на ухо шепчет. Оборачиваюсь, замечаю в коридоре третьего сынка, но он держится поодаль.
Хорошо, что вся компашка в сборе.
Я достаю телефон из кармана, когда на него приходит сообщение. Сергей.
Полиция уже едет и скоро этот сучий притон, прикрывающийся богом, нахрен треснет на части. Меня выкручивает наизнанку от одной мысли, что творится за стенами этого дома, в его подвале. Сергей знает, что нужно было искать или кого — у него, как и у меня, нюх на подобные вещи. А ещё тяжёлая рука и наверняка потерявшийся где-то Василий уже валяется в кустах, обездвиженный и оглушённый одним из особых приёмов из арсенала начальника моей службы безопасности.
Но пока я могу об этом только догадываться, правда, думать об этом даже намёками — противно.
— Не знаю, вышел, наверное куда-то, — хмурится Реутова, а сынок её ещё что-то торопливо сообщает, иногда поглядывая на меня через плечо. — Да ну! Максим Викторович — благодетель наш. Потому накрывайте на стол, обедать будем. — И уже ко мне: — Максим Викторович, вы примете нашу скромную благодарность?
— Увы, Мария Степановна, дел ещё очень много. Знаете ли, всего на минуточку заскочил, пора и честь знать. И так засиделся.
Я хлопаю себя по карману пальто, достаю из нагрудного пухлую пачку денег и кладу на столик:
— Это пока что скромная часть. Напишите мне координаты, я завтра перевод сделаю, на все ваши нужды.
Даже глаза встревоженного сынули загораются, когда он смотрит на деньги. Улыбается, корчит из себя майскую розу и протягивает мне руку для рукопожатия, но я делаю вид, что не заметил её.
Мы с Маратом под восторги и заверения в вечных молитвах за нас всех и каждого в отдельности выходим во двор.
Дальше события развиваются с такой космической скоростью, что только шляпу держи: через ворота перепрыгивают люди в форме. Очень много людей! Они заполняют двор, лезут во все щели, вскрывают двери и проникают в окна.
Крики, визги, причитания и, конечно же, молитвы вперемешку с отборным матом.
Окружающий мир рассыпается на части, гремит и рушится. Мы с Маратом стоим во дворе, с неба падает снег, оседает на плечах белым пухом, а бравые оперативники валят на землю всех, кто под руку попадается. Ну, кроме нас пожалуй.
— Марат, дай закурить.
— Держи, шеф, — протягивает мне пачку Парламента, я достаю одну сигарету и долго-долго кручу её в пальцах.
Замечаю Сергея. Тот бледный, что та штукатурка, с перекошенным от ярости лицом, размашистым шагом идёт в нашу сторону и несёт на руках тонкую и прозрачную девочку. Она, словно в кокон, замотана в его куртку, а коленки сбиты в кровь.
Голые, мать его, коленки в декабре!
Сергей не смотрит ни на кого, только на девочку, а она дрожит так сильно, что ноги, висящие в воздухе, трясутся. Такая жалкая, и мне на мгновение кажется, что это моя Инга.
Курю, забивая горечь табачным дымом. Задерживаю дыхание — хочу, чтобы меня повело, не хочу видеть ничего этого.
Сергей возвращается, когда у нас берут показание. Сообщает, что нашёл девчонку в подвале, она стояла на коленях и молилась. Сколько она там провела? Неизвестно — девочка выключилась почти сразу, стоило Сергею вывести её на воздух.
— Она же совсем молодая! — рычит и забирает у меня сигарету. — Худая такая, жуть. Скоты они.
