Поймать солнце (ЛП) - Хартманн Дженнифер
Виновна, виновна, виновна.
Я бросаю еще один быстрый взгляд в сторону Макса и не удивляюсь тому, что он все еще сверлит меня взглядом. Буравит во мне дыры. Держу пари, он мечтает, что если будет достаточно долго смотреть на меня, то мои трещины и щели станут настолько широкими, что от меня ничего не останется.
Пуф.
Иногда я тоже этого хочу. Особенно сейчас.
Уверена, Макс жалеет, что вообще подружился со мной.
Я прочищаю горло и обретаю голос, поднимая взгляд на миссис Колфилд.
— Откуда мне знать, — лгу я. — Мы только начали читать.
Это правда, но я точно знаю, о чем эта книга. На обороте есть аннотация.
— Да, и что же, вам уже удалось что-то выделить? — спрашивает она, и я почти вижу ухмылку на ее лице. — Что-нибудь, что вы хотели бы обсудить и рассказать классу, опираясь при этом на свой собственный реальный опыт?
— Не совсем. Это личное.
— Это попало в национальные новости. Суд над вашим братом транслировался на всю страну.
У меня в груди все сжимается так, что я едва не задыхаюсь.
Это нелепо. Жестоко и агрессивно.
Сердце колотится от негодования, я начинаю запихивать книги и карандаши в рюкзак, а затем застегиваю его, готовясь к бегству.
— Для этого и существует Instagram, — бросаю я в ответ, используя ее собственные слова против нее. — Пожалуйста, проявите уважение и суйте нос не в свое дело в личное время, вне школы.
Вокруг меня раздаются шокированные вздохи, когда я вскакиваю со стула и закидываю рюкзак на плечо. Я не смотрю на учительницу, но на долю секунды ловлю взгляд Макса, прежде чем выбежать из класса.
Он все еще смотрит на меня.
Все еще наблюдает.
Только на этот раз, клянусь, на его губах мелькает призрак улыбки.
Выбегая за дверь, зная, что после уроков меня ждет наказание, я направляюсь к дальнему концу коридора, где торговый автомат все еще дразнит меня неуловимым «Доктором Пеппером». По сути, он держит его в заложниках, и эта мысль усиливает мой гнев до нездорового уровня.
Я хочу эту газировку.
Она моя, я заплатила за нее, я хочу ее.
В основном, я хочу хоть раз разозлиться не на Джону, а на что-то другое.
Рычащий звук вырывается из моего горла, когда я шагаю вперед и грозно смотрю на автомат. Снова пинаю его. Бью по нему обеими руками, затем сжимаю руки в яростные кулаки и бью еще.
Банка не двигается.
Не сдвигается.
Я почти уверена, что слышу смех, но это может быть мой собственный внутренний голос.
В последний раз стукнув ногой по основанию, я кричу:
— Да пошел ты, «Доктор Пеппер»!
Мои слова эхом разносятся по пустым коридорам, рикошетом отскакивая от стен и увековечиваясь в уродливых синих шкафчиках и еще более уродливой плитке. Я неловко близка к слезам, когда…
Хлоп!
С моих губ срывается вскрик.
Я отпрыгиваю назад, когда кулак проносится мимо меня и ударяется о переднюю панель торгового автомата. Мое сердце подскакивает, и широко раскрытыми глазами, я смотрю на то, как банка «Доктор Пеппер» покачивается и падает в щель автомата.
Бух.
Я поднимаю голову.
Мой взгляд встречается со взглядом Макса Мэннинга.
Парень ничего не говорит. Не улыбается, не моргает и кажется даже не дышит. Просто пристально смотрит на меня, его темно-шоколадные волосы спадают на лоб, бледно-голубые глаза пусты и нечитаемы.
Затем он делает шаг назад.
Разворачивается.
И исчезает в коридоре.
ГЛАВА 3
ЭЛЛА
— Как дела в школе?
Мама сидит спиной ко мне, склонившись над компьютерным столом, яростно набирая что-то в поисковой системе. Она только и делает, что работает, хотя еще не нашла настоящую работу. Бог знает, чем она занимается целыми днями, но, похоже, это ее отвлекает.
Я бросаю рюкзак у входной двери, разуваюсь и делаю глубокий вдох. В доме пахнет сахаром и цитрусовой цедрой.
— Очень хорошо. Я многому научилась. Целовалась с мальчиком под трибунами сразу после того, как меня выдвинули на номинацию королевы «Осеннего бала». Потом я исполнила мечту всей жизни и вступила в группу поддержки.
Она замирает, поворачиваясь в своем кресле.
— Правда?
Сверкнув зубами, я размахиваю в воздухе невидимыми помпонами, размышляя, не стоило ли мне записаться в театральный кружок. Судя по искре надежды, мерцающей в мамином взгляде, мои актерские способности на удивление приличны.
Но ее лицо опускается, когда я качаю головой и бросаю на нее взгляд «Ты с ума сошла?». Который ей слишком хорошо знаком. Тот, который на данный момент стал всей моей личностью.
Мама вздыхает, снимает с переносицы очки в проволочной оправе и откидывается на спинку кресла, раскачиваясь из стороны в сторону. Она прищуривает на меня свои серо-зеленые глаза.
— Элла.
— Мама.
— Как дела в школе? — снова спрашивает она.
Какое-то время мы сохраняем зрительный контакт, прежде чем я подхватываю рюкзак и, не говоря ни слова, прохожу мимо нее по короткому коридору в сторону своей спальни. Ей не нужно знать, что сегодня меня оставили после занятий, в наказание за перепалку с учителем. Скорее всего, ей будет все равно.
— Элла! — кричит мне вслед мама.
Я слишком устала, чтобы отвечать.
Слишком устала притворяться счастливой.
Устала приспосабливаться к миру, который постоянно настроен против меня.
Очень устала ждать, когда нам выпадет хоть капелька удачи.
Но больше всего я устала скучать по старшему брату и одновременно ненавидеть его за то, что он сделал. Любить и ненавидеть кого-то одновременно — это, наверное, самое утомительное занятие в этом мире.
Вваливаюсь в свою спальню и бросаю рюкзак на пол, а затем закрываю за собой дверь. Не захлопываю ее, потому что не злюсь.
Я просто устала.
Поскольку я не слышу приближающихся маминых шагов, то опускаюсь посреди комнаты и смотрю на выцветшую оранжевую сумку, лежащую у меня между ног.
Мое сердцебиение учащается.
Когда мне было восемь лет, я попросила на Рождество одного из этих дудл-медведей. Я помню, как разрывала серебряную и золотую оберточную бумагу, которая сверкала, как мишура, под огромной люстрой в нашей гостиной, умоляя, чтобы хоть в одной из этих коробок оказался мишка. Но этого не случилось. Мой дядя сказал, что я избалована, когда я разрыдалась возле разноцветной елки и рухнула среди множества дорогостоящей электроники.
Я не чувствовала себя избалованной, просто мне казалось, что Санта забыл обо мне.
Джона нашел меня плачущей в моей спальне позже тем же вечером. Ему тогда было всего двенадцать, но он был очень мудр. Было время, когда я считала его самым умным человеком на свете.
Сейчас я так уже не думаю… но когда-то, да.
Я помню, как он вытащил из шкафа мой новый рюкзак от «Вера Брэдли», сжимая в руке маркер, и бросил его на матрас рядом со мной. Он был оранжевого цвета, который всегда был моим любимым цветом.
— Это не дудл-мишка, но сойдет, — сказал он, смахнув с глаз свою медную челку и криво усмехнувшись. — Иногда можно импровизировать.
Я не знала, что означает это слово, но все равно кивнула.
Он снял колпачок с маркера и принялся рисовать на ярко-оранжевой ткани. Я широко улыбалась, глядя, как он рисует Винни-Пуха на переднем кармане, а также мультяшное сердечко на груди медведя.
С тех пор это стало традицией.
Каждый день Джона рисовал новую картинку или писал глупое слово на моем рюкзаке. Теперь он весь покрыт случайными картинками, цитатами, каракулями и символами.
Этот рюкзак — моя самая ценная вещь. И единственное, что у меня осталось от мальчика, которого я когда-то знала.
Я вожусь с застежкой-молнией, когда мое темное облако одиночества прерывает звук распахивающейся двери спальни. Мама видит меня, сидящую в центре комнаты, и прислоняется плечом к дверному косяку, глядя на меня своим фирменным взглядом, полным материнской заботы.
Я бросаю на нее быстрый взгляд, а затем возвращаю свое внимание к рюкзаку.
