Та, что меня спасла (СИ) - Ночь Ева
– Что ты вообще знаешь? Жила на всём готовом, как сыр в масле, забот не знала.
Я задыхаюсь. Гнойник, что зрел несколько лет, не придумал ничего лучшего, чем лопнуть именно в эту минуту. Меня удерживает лишь то, что если уйду отсюда, то могу осложнить жизнь тем, кто за мной приглядывает. Им лучше, чтобы я находилась у тётки. А так бы бежала отсюда куда подальше. Но промолчать именно сейчас – выше моих сил.
– Если ты считаешь, что сыр в масле – это когда тебя чуть ли не ежедневно упрекают в том, что ты сирота, живёшь на шее, хотя взамен получают на сиротке и квартиру, и забирают все деньги, что положены этой сиротке и заодно не гнушаются стипендию отнимать и заставляют подрабатывать в кафе, прогибаясь перед каждым, кто заходит туда с гордым званием «клиент», то сыру так не кажется. Сыр себя плесневелой коркой больше чувствует.
– Ишь как заговорила! – тянет тётка противным голосом. У неё в горле словно жаба засела – квакает противно, когда тётка рот открывает. – Нюхнула хорошей жизни, да? Почувствовала, как это жить, когда кормушка полна и бездонна? Забыла, чему я тебя учила?
– Да ты тому и учила, – говорю устало, теряя запал. Что с ней спорить, когда бесполезно? – Искать получше, хватать побольше. Я могла продавать себя за деньги, а ты и не знала бы. Тебе лишь бы я хлеб отрабатывала да под ногами меньше мешалась.
– Плохого ты обо мне мнения! – у тётки не глаза – щёлки. Губы ниточкой. – Я тебя учила девичью честь беречь, а ты сразу же перед Гинцем своим ноги расставила. Ещё не понятно, кто кого продал: я тебя или ты сама ему продалась за мнимое благополучие.
– Он не тронул меня до свадьбы, – смотрю ей в глаза. – И вообще свадьбы могло и не быть, если бы ты меня к нему не подталкивала. И знаешь, может быть, за это единственное я тебе на самом деле благодарна. Вот так получилось, что из грязной истории одного большого предательства выросли чистые белые крылья за спиной. Но их мне подарила не ты, а он.
Тётка хватает воздух ртом. Грудь её, заметно подувявшая за дни, проведённые в больнице, ходит ходуном, колышется в такт дыханию.
– Крылья?! – скрипит она как птеродактиль. – Он тебя на улицу в чём мать родила, считай, а ты любишь его, дура вселенская! Он года не выдержал с тобой, пусть бы попробовал, как я, с десяток лет.
– Я надеюсь, что мы с ним и два, и три десятка лет не просто выдержим, а проживём долго и счастливо!
Я в запале сказала, а потом только сообразила, что. Но тётке было не до нюансов. Она расхохоталась мне в лицо.
– Наивная дура! Её выгнали, а она мечтает жить долго и счастлива с человеком, которому не нужна!
Я без сил рухнула на диван. Села и руки на коленях сложила. Сжала их с силой, чтобы успокоиться.
– Тёть Аль, ты не нервничай, а?.. А то и так с головой плохо.
Тётка рухнула рядом.
– Ладно, что ж мы в самом деле, – проводит рукой по лбу и прикрывает глаза. – Что-то и впрямь. Перебор.
А потом тише, свистяще, отчего у меня волоски на руках встали дыбом:
– Терпеть не могу твоего Гинца. Обидел он меня, понимаешь? В день вашей свадьбы унизил. Видеться запретил. И вообще. Думала, спокойная жизнь настанет, сытая и благополучная, а он меня с дерьмом смешал. Я такие вещи не прощаю, ясно?
От её ненавидящего свиста мне становится плохо.
– Тёть Аль, ты чего?.. Мы вон с тобой только что каких только гадостей не наговорили…
– Ты – своя, – выдаёт она выпрямляясь и поджимая губы. – Как ни крути – родная мне. Дочь почти. Может, не любила тебя, как надо, а всё ж не чужая. Своим многое простить можно. Я тоже… не ангел. Что уж…
– Тёть Аль, – придвигаюсь к ней ближе. С содроганием хватаю за руки. – Ты мне расскажи, а?.. Что ты надумала? Что за люди тебе помочь хотят? Ты ж понимаешь, что чудом жива осталась? Эдгар тебе жизнь спас. В больницу отвёз. Неужели это ничего не значит? Да, он тоже не подарок. И резок бывает. Это Федя, да?.. Это он тебя подбивает на какую-то гадость?
Я заглядываю ей в глаза. Я готова на коленях подползти, как собака, лишь бы тётка оттаяла и сменила это деревянное упрямое выражение лица на что-то более человеческое.
– Какой Федя? – машет она обречённо рукой. – Такой же мужлан, как и твой Гинц. Только проблемы – сразу в кусты. В этом они все. Попользовались – и привет. Лишь где-то чуть истончилось – всё, до свидания. Под зад коленом – и чао. А ты дура, Тася, как есть дура. Пусть сам барахтается. Не маленький, чай. Выпутается, если повезёт.
Она не ведётся. Я чувствую: она что-то знает, но не хочет говорить. А мне не удалось её вызвать на откровенность. Надо, наверное, подождать. Сделать шаг назад. Может, что-то всплывёт само по себе. И я уже не жалею, что Игорь подтолкнул меня к тётке. Здесь, возможно, часть загадки или ключ. Нужно лишь как-то подобраться к нему.
– Никогда не поздно сделать правильный выбор. Выбрать жизнь. Правду, а не ложь. Признаться в грехе. Или сделать добро. Никогда не поздно, тёть Аль, пока есть возможность всё изменить.
Я говорю ей эти слова и смотрю в лицо. Одутловатое, с накрашенными по-обезьяньи бровями, с тонкими губами, что сжаты плотно. С обвисшими, как у бульдога, щеками. Что-то мелькает в её глазах, но она молчит. И я, вздыхая, поднимаюсь на ватных ногах. Иду на кухню. Пью воду. Руки у меня трясутся. Очередная клетка. Я не могу звонить, не могу разговаривать. Не могу предупредить. Да и в чём предупреждать? В своих подозрениях? В необоснованных предчувствиях?.. Мне остаётся только одно: ждать. Ждать, пока тётка либо сделает неправильный шаг, либо в очередной раз проболтается. А может, всё же есть у неё совесть. На последнее я бы очень хотела надеяться.
50. Эдгар и Тая
Эдгар
Иногда наступают моменты, когда хочется оглянуться назад. Посмотреть, всё ли ты сделал правильно. А если и ошибся, то признаться в этом хотя бы самому себе.
Всё это я сделал ночью. Забылся под утро нестойким сном и был вознаграждён: мне снилась Тая: воздушная, нежная, улыбающаяся. Мой талисман и знак.
Я, наверное, не спал и часа. Проснулся, когда за окном начало всходить солнце. Уже не сумерки, но и ещё не яркий день во весь рост. Чёртова жизнь: я не могу даже поговорить с матерью откровенно. Не имею сейчас на это права. Но она ждёт меня на кухне – посеревшая, с лицом, опухшим от слёз. Решилась таки. Её не напугать, наверное. Слишком много прожито.
– Как же так, сынок? Как же так-то? – смотрит на меня с укором. – Может, ты одумаешься?
– Всё решено, мама, – твержу я, как деревянный болван, с каменной мордой. Мне бы не сорваться. Сейчас это жизненно важно. – Займись лучше делом. Скоро уезжаю по делам – проследи за уборкой комнат.
Она хлопает глазами, обескураженная. Раньше никто не следил за этим. Кажется, она меня понимает. Взгляд у неё меняется. Мать даже украдкой оглядывается по сторонам. Смотрит мне в глаза. И я взглядом пытаюсь вложить всё, чего не могу сказать словами.
– Конечно, сынок, конечно, – она поправляет воротник моей рубашки, безотчётно проводит руками по плечам, разглаживая только ей одной видимые складки.
Звонок раздаётся в шесть утра.
– Встречаемся через час, – в голосе Янышевского нет больше покровительственных ноток. Он сух и деловит и даёт понять, «кто в доме хозяин». Больше нет нужды играть в добродушного и терпеливого тестя. Ну, что же. Видимо, это удел каждого, кто так или иначе прогибается.
– Она догадалась. Просила передать, что любит тебя, – говорит Игорь, как только мы отъезжаем от дома. И я расслабляюсь. Закрываю глаза, чтобы выдохнуть. Моя девочка. Настоящая ценность, а всё остальное – ерунда. Вне зависимости, что будет дальше.
– Всё хорошо, Эдгар, – успокаивает меня Сева по внутренней связи, – мы готовы.
Важно, что я готов. Лишь бы быстрее всё закончилось.
Янышевский ждёт меня. Веером, красиво, почти геометрически точно разложены бумаги. Взгляд холодный и цепкий, но на щеках играет румянец, что говорит о высшей степени его волнения.
