Михал Витковский - Любиево

Был еще в общежитии мальчик из художественного лицея, с длинными дредами, с проколотыми во всех местах ушами, всегда меня рисовал, а как-то раз крепко схватил меня за руку и говорит:

— Слышь, Павлик, давай не пойдем завтра в школу, я тебя рисовать буду…

Это был мальчик из категории верхнего яруса. Длинные волосы, живопись. Мне мои волосы казались желтыми, но он углядел в них сливу, я ему на это: «нет у меня в волосах никаких слив»… Он как засмеется, и поцеловал меня в волосы, а пахло от него скипидаром и горячим вином с гвоздикой и корицей!

Но были и другие, с нижнего яруса: эти, когда мылись над умывальниками, всё кругом заливали, бросались мылом — ребята с вагоноремонтного завода…

Когда я была маленькой, учительница повела нас на экскурсию «знакомимся с профессией» как раз на этот вагоноремонтный завод. Специально пришлось встать в пять утра. Помню рев заводской сирены. Невыносимый в такое раннее время. Все замерзли, потому что на дворе уже была поздняя осень. Я терла покрасневшие глаза и думала, что это сон. Я видела призраки грязных людей, возящихся с машинами, с подшипниками, с товотом, на холоде, ранним утром. Все еще было темно, как будто эти парни вышли на работу посреди ночи. Грязными руками они разворачивали бумагу и доставали неказистые бутерброды с жирной колбасой. Когда закатывали рукава, становились видны глубокие шрамы, ровные, как будто специально себе сделали. Ногти черные, заскорузлые, и на ногти-то непохожие. Где-то в проходной по радио тихо звучало какое-то важное сообщение. Пока утро прикидывалось ночью, оно нас даже как-то возбуждало, потому что не надо было спать, потому что ночью творятся удивительные вещи, но что будет, когда займется скучный трезвый рассвет? Вот тогда-то я и решила стать актрисой и не иметь ничего общего с профессией вагоноремонтника. Потом я просила родителей записать меня в Дом культуры. Записали. А тогда, во время экскурсии, учительница сказала: если будешь хорошо учиться, никогда не окажешься в таком месте. Люди, которых ты здесь видишь, плохо себя вели, не учили уроков, курили за школой и не учились играть на пианино. А они мне подмигивали, чтобы я ее не слушала. Чумазые парни, припорошенные этим рассветом, словно серой пылью.

Потом, годы спустя, снова этот жест. Сидели мы с моим Филипом под Щитницким мостом в День Всех Святых, жгли свечки и пили водку. Смотрели на прибывающую воду. Время от времени слышалась сирена с проплывавшего пароходика. Филип метнул пустую бутылку в булыжную облицовку берега Одры, а я встала, пошатываясь. И предложила пойти по берегу, но не по валу, а по уходящей в воду покатой облицовке. Вот тогда (может, именно это мне и было нужно?) он подал руку и уверенно повел меня. Ноги все время съезжали по скользкой от водорослей облицовке из оставшегося от немцев булыжника. Так мы добрались до следующего моста, под которым было слишком низко — не встанешь, но мы открыли лаз в какие-то подземелья внутри моста и тогда… И тогда он снова подал мне руку.

Телефоны в жизни Паулы

Паула в постели перед первым кофе. С чтивом.

Дрр-дрр-дрр!

Кто звонит? Бочка.

— Привет, Паула! Инесса из Штатов приехала!

— Какая Инесса, не мешай, жаба, я в постели, про Грету Гарбо читаю.

— Ну Инесса, та, что до военного положения в Штаты уехала, ну та, которая Юрку обокрала, с Кшыков. Ну та, что с этой Дарьей из валютки жила…

Паула выходит из себя:

— Да не помню я.

Бочка:

— На завтра нас всех из старой компании в «Макдональдс» на обед пригласила!

Паула бросает трубку, встает, что-то там ворчит себе под нос, идет заварить кофе. Ловит первую программу. Кухня наполняется классической музыкой.

Паула уже после первого кофе. Воскресное утро, издали слышны колокола.

Дрр-дрр-дрр! Анна:

— Я получила новый рейтинг вроцлавских теток из «Сцены». Ни одной знакомой клички. Что с ними стало? Где они теперь обретаются? Все новые имена. Какие-то Эстеры, Памелы… Вас с Михаськой-Литераторшей там вообще нет! Единственное, что радует, — ваша сестра на тридцатом месте. А теперь, что карты утром сказали: «Единица» переживет свой ренессанс. Только там все снова соберутся. Все вернутся. Будет как раньше. Больше ничего не могу сказать. Карты не говорят, когда. Паула!

— Ну?

— Можно я приеду к тебе во Вроцлав?

— Конечно, Андя, приезжай, непременно!

— Знаешь, дорогая…

— Ну?

— Я хотела бы тебя обокрасть… Тебя и этого сучонка Михаську…

— Ха! Ха! Ха!

— Плеснуть тебе в суп сыворотку правды и спросить: где ты, паскуда, деньжата прячешь. Все бы у тебя забрала.

— Ха! Ха! Ха!

— Говори, не то прибью! И так мне мечтается, чтобы ты пошла потом на заставу, на Щитники, и какую-нибудь самую большую сплетницу спросила: «Помнишь Анну, которая давно в Быдгощ свалила?» И тогда одна такая, а может, и две, например Бронька-Гэбистка или Сова, скажут: «Ну?» А ты: «Воровкой оказалась, всю квартиру мою обчистила, на сто тысяч меня грохнула… Даже яйца из холодильника, сука, вынесла». И тогда они, головой ручаюсь, сказали бы: «Я всегда говорила, что она воровка, у этой суки прям на морде написано: воровка! Сейчас же звони в полицию, даже не раздумывай, не жалей ее!» И радовались бы!

— Ха! Ха! Ха! Ну ты, Андя, и придумаешь!

— Знаешь, Паула, зачем этот сучонок Михаська книжку про нас пишет?

— Зачем?

— Он думает, что телки прочтут, проникнутся нашей судьбой и сжалятся, станут к нам более снисходительными и скажут: «Вон оно что оказывается, вот как они подкатываются к нашему елдану, а он — вот он, на, Михаська, бери, порадуй свое очко, если уж вокруг этого столько шума…» И будет, прошмандовка, по воинским частям ездить с авторскими вечерами и забавляться с телками со всей Польши, а нам ничего не достанется, хотя все это наши истории! Потому что она теперь гранд-дама, она тебе в парк не пойдет, как когда-то, не-е-ет, побрезгует… Пойдем, обокрадем ее за это или что-нибудь на нее наговорим…

— Да ты че, когда это телки книги читали?

— Анка! А знаешь, я на заставе подружилась с Калицкой!

— Боже упаси от такого счастья!

— Очень со мной была мила.

— Это, я думаю, она дозналась, что у тебя большая квартира, что там комнаты пустуют, и теперь эта сука будет подлизываться…

Паула кладет трубку и впадает в задумчивость. «Единица» была одной из «номерных» застав, а были еще Артистическая, Бемовка… Но чтобы возродилась? Паула крутит пальцем у виска.

После второго кофе она раскидывает карты. Вчера постелила свежую скатерть, вроде бы карты это любят. Письмо! Какое письмо? К черту, уж столько лет не получаю никаких писем. Блондин вечернею порой. Паула хихикает. Поправляет прическу. Принимает успокоительное, потому что все время «какая-то разбитая». Телефон.