Обнаженная. История Эмманюэль - Кристель Сильвия
— Когда же он наконец закончит! Хватит, Французик!
Простодушно рассмеявшись, словно взяв коротенькую передышку, она тут же осматривает себя в зеркале и вытягивает губы, заново исправляя маленький ущерб, нанесенный накрашенным губам ее нервной речью.
Я пропускаю свой второй этаж и, затаив дыхание, следую за ней. Прибыв на последний этаж, дама оборачивается ко мне, весело улыбается, потом опять выпрямляется и сухо здоровается. Из лифта она выходит точным и выверенным шагом, как раз в тот момент, когда двери уже совсем открылись. А у квартиры ее уже ожидает, покорно наклонив голову, женщина, готовая услужить и поддержать.
— Довольно! Обе мои ноги и голова на месте! Не вы! Доротея! Вы ни на что не годитесь! Когда я вышла от парикмахера, меня никто не ждал, и пришлось брать такси!
— Но, мисс Дэвис, шофер вас повсюду искал…
— Этот шофер ни на что не годится, меня нетрудно найти, я единственная морщинистая старуха на весь Голливуд!
— Вы не морщинистая, мисс Дэвис, вы выразительная…
— Хватит! Доротея! Stop it!
И двери лифта закрывают от меня миф, целую планету, сияющую в галактике по имени Голливуд, — женщину, которую сожрало ее собственное мастерство. Она сгорела, одинокая и таинственная.
Бэтт Дэвис — аттракцион для всего дома, и ее препирательства с секретаршей то и дело вызывают среди жильцов радостное оживление.
Часто со своей террасы мисс Дэвис выслеживает, когда ее рабыня выйдет из дома, и обливает ее водой из садового шланга, которым пытается научиться пользоваться. С последнего этажа струя воды обрушивается на эту женщину, которая вприпрыжку убегает, испуская короткие вскрики, а по всему двору в это время разносится низкий, хриплый и густой хохот пьяной дивы, поливающей ее к тому же и отборнейшей руганью. Когда секретарша исчезает, мисс Дэвис принимается за музыканта с нижнего этажа, «сумасбродного хиппи», и кричит: «Хватит! Заканчивай, Французик!» — затопляя его террасу и хохоча во все горло.
Я люблю это шикарное, оживленное местечко, настоящее movie star.
Хюго нанес мне дружеский визит. Он знает, что я одна и что мне тяжело. Я пригласила его, как только переехала из Лос-Анджелеса.
Фильм с Делоном прошел плохо. Моя карьера, кажется, покатилась вниз по наклонной. Я снимусь в Соединенных Штатах еще пару раз, а потом вернусь в Европу. Коммерческое кино меня испортило, теперь я хочу только рисовать. Хюго меня подбадривает. Он говорит, что квартиру надо переделать в ателье и освободить от лишних вещей, это вдохновит меня на творчество. Он помогает мне вынести мебель, которую мы так и бросаем на обочине дороги. Оставляем только широкий диван и мягкий футляр для драгоценностей — самое необходимое. Я продолжаю рисовать, это мое второе увлечение: с ним хорошо стареть, оно не кончается.
В 1981 году ко мне приходит второй серьезный и массовый успех за всю карьеру, а может быть, и первый — в финансовом смысле. Я снялась в забавном эротическом фильме Алана Майерсона «Очень частные уроки», который в одних только Соединенных Штатах принес пятьдесят миллионов долларов. Сколько принесла «Эмманюэль», я не знаю. Увы, процентов мне не платили. Оплату, пропорциональную доходам от фильма, имели только продюсер, Джаст и сценарист, и это были баснословные деньги! Мне говорили, что мои таиландские проказы до сих пор кормят сценариста Жана-Луи Ришара.
Я радуюсь новому успеху, почти не замеченному во Франции, и делюсь с Элайн своими комплексами:
— Я никогда и не считала себя настоящей актрисой…
— Но, darling, ты не просто актриса, ты богиня любви! Актрис в Голливуде больше, чем пальм…
— Думаешь, у меня талант?
— Что за вопрос! Без таланта не бывает успеха. Твой талант — пробуждать мечты, ты затрагиваешь самую сердцевину мужского и женского желания. Желание необходимо в жизни, и ты необходима тоже!
У Элайн талант — заставлять верить ее словам в мире круговой паранойи, где верить никому нельзя. Любого могут вполне законно обвинить в махинациях, незаконном совращении, сексуальных домогательствах, использовании близких людей в качестве инструмента, ступеньки к славе. Каждому хочется поблистать — немножко, много, до безумия. Американцам свойственно стремление все обобщать. Для мира, где я жила, нет лучшего определения, чем шоу-бизнес.
Я поверила Элайн и была права. Она покровительствовала мне, обговаривая каждую мелочь: сколько времени нужно для макияжа, как сохранить мое лицо свежим, «Периньон», корзинка с фруктами, которыми она меня старательно пичкала.
— Ешь больше фруктов, darling, больше фруктов!
И еще — peanut butter! Арахисовое масло оказалось настоящим бальзамом. Я получала право на эти густо намазанные тартинки, если Элайн находила меня слишком исхудавшей и подавленной.
— Питательнее нет ничего на свете!
И я ела, хоть мне и не нравилась эта вязкая и неприятная масса, ела просто из любви к Элайн. Едва завидев в руках у Элайн большую банку, я сразу изображала на лице улыбку и говорила, что чувствую себя хорошо, только бы избежать этого экзотического откармливания.
Я понемногу выхожу в свет, продолжаю наблюдение за гламурным голливудским мирком. Снова встречаю хитрованца Уоррена Битти, который скромно и интеллигентно спрашивает:
— Вы меня помните?
— Да, кажется…
Этому мужчине с неотразимым обаянием, которое в жизни еще мощнее, чем на экране, невыносим женский отказ. Стать наваждением Уоррена Битти — вот было бы забавно. Я приветствую его и прохожу мимо.
Пью я умеренно, а вот с кокаином покончить не могу никак. Нюхаю его еще больше, чем раньше. Все принимают кокаин, даже мои врач и мои адвокат. В те времена это было такое обычное дело.
Я рисую в балетной пачке. Идея потешная и практичная, поскольку я вечно ищу тряпку, чтобы вытереть испачканные красками руки, и не выношу всех этих разноцветных лоскутков, напоминающих о кухне. Я накупила балетных пачек с тюлевыми оборками. Мне нравится вытирать о них руки. Когда на пачке не остается белого местечка, я надеваю другую.
Это очень плодотворный период моей жизни. Широкими мазками я кладу краски на холст, потом работаю кистью, яростно прорисовывая детали, контуры глаз. Нанюхавшись белого снадобья, рисую день и ночь. Однажды вечером от передозировки у меня случается галлюцинация, мозги плывут совсем.
Ко мне зашел Клинт Иствуд, одетый ковбоем. Он хочет овладеть мной и, видно, настроен решительно. Я запираюсь в спальне. До меня доносятся его шаги, какие-то странные звуки, мне очень страшно, потом наступает тишина. Кажется, Клинт ушел. Я еще очень долго жду, сомкнув челюсти и сжав кулаки. Выхожу, зуб на зуб не попадает, затравленно озираюсь — с характерной ухмылкой, с пересохшим ртом. Чтобы успокоиться, говорю что-то очень громко, потом проверяю, заперта ли дверь. С дрожью обшарив каждый угол, я выскакиваю за порог. Скатываюсь по лестнице и бегу по улице в балетной пачке. Стучу в первую попавшуюся дверь, это миленький особнячок, кажется, тут безопасно. Открывает молодой человек, он вежлив, он француз. Я рассказываю ему все в подробностях. Он успокаивает меня, говоря, что теперь я в надежном убежище. Я прошу его позвонить в полицию, чтобы меня довели до дома. Он предлагает мне кофе, интересуется, не танцовщица ли я. Я говорю ему: «Да». Где? Ох, теперь и не знаю, но если ему интересно, то я вспомню завтра. Больше он ни о чем не спрашивает. Приезжает полиция, два офицера, которых я встречаю нежнейшим «Thank you for coming!»[10]. Идем ко мне домой. Полицейские прошлись по квартире и не нашли ничего, кроме десяти граммов кокаина, оставленных на ночном столике на самом виду после визита продавца белого порошка. У них в руках моя недельная доза, это как-никак маленькое состояние, и покровительственный тон офицеров становится грозным:
