В твоих глазах (ЛП) - Джусти Амабиле
Байрон продолжал задавать тот же вопрос другим студентам, получая самые разные ответы: застенчиво искренние, принудительно категоричные, какое-то смущённое молчание, а потом эти глаза. Эти чудесные тёмные глаза.
Они принадлежали той самой девушке, кого он мельком увидел у входа. Той, что заставила его остановиться, чтобы понять, была ли она видением или необыкновенной реальностью. Нет, это было не видение. Это не было следствием недосыпа. Она действительно была прекрасна. Великолепная тёмная Мадонна, совсем не ангельская. Она послала его подальше взглядом и словами. Это был практически первый случай, когда девушка отреагировала так враждебно, а он не сделал ничего, что это заслуживало.
И вот она смотрит на него с той же ненавистью в глазах. Шокирующие глаза, воспетые в стихах Бодлера «Гимн красоте».
Скажи, откуда ты приходишь, Красота?
Твой взор — лазурь небес иль порождение ада?
Эта молодая женщина таила в себе что-то одновременно чистое и порочное. Не из-за того, что она сказала до лекции, а из-за этих глаз, похожих на водовороты на дне пруда. Из-за этих тёмных, как морская волна, глаз. Очевидно, Байрон не мог сказать ей ничего такого личного, поэтому задал тот же вопрос, который уже задавал остальным.
— Что такое поэзия?
Она поджала губы, самые красивые губы, которые он когда-либо видел. На девушке не было ни капли косметики, даже тени помады, и всё же она была самой чувственной вещью — не только человеком, но и вещью, и цветком, и ракушкой, и драгоценным камнем, абсолютно всем, на что он когда-либо обращал внимание. Ему мгновенно, без всякой разумной связи, вспомнилась статуя Бернини «Похищение Прозерпины». Эта воинственно выглядящая девушка напомнила ему юную дочь Юпитера, похищенную царём подземного мира.
«Так, а теперь прекрати. Слишком много поэзии иногда вредит».
Девушка вела молчаливую борьбу глазами с глазами других людей, которые повернулись посмотреть на неё. Она словно ненавидела его за то, что он сделал её центром внимания. Но она не сдалась и в конце этой маленькой нерешительной войны твёрдо заявила:
— Выживание.
Байрон испытал очень странное ощущение нереальности происходящего. Оно длилось недолго, ровно столько, чтобы дать себе несколько дельных советов.
«Перестань пялиться на эту проклятую девчонку и веди лекцию достойно, не думай о ней обнажённой, как Прозерпина с нежной кожей в объятиях твоих рук».
Поэтому он заставил себя не обращать на девушку внимания и обратился к следующим. Он даже не стал комментировать её ответ. Перешёл к более академическим темам, и остаток часа провёл по этим безошибочным маршрутам. Но пока Байрон говорил, пока слышал собственный голос, почти звенящий в тишине, он не мог не задаваться вопросом, что она имела в виду, что думала, что скрывала и как поэзия помогла ей выжить.
Глава 3
Франческа
Я не искала эту работу. И близко бы не подошла к такому заведению, даже если между лопаток мне приставят девятимиллиметровый ствол. Всё устроила Энни, а эта женщина — чёртова смесь между ангелом и генералом СС. Не переставая наблюдать за миром с видом печальной пастушки, чьё стадо пропало, она прижимает тебя спиной к стене. Признаюсь, меня она поставила в тупик. Как сказать «нет» той, кто считает тебя достойной рая и даже больше, чем святой Павел после того, как его окутал свет Божий у ворот Дамаска?
Поэтому я ответила «да», и у меня чуть не начался приступ крапивницы.
С другой стороны, если хочешь изменить свою жизнь, ты должен изменить её. Нет смысла переосмысливать себя, просто переставив безделушки из одной комнаты в другую, или перекрашивать стены в цвет, очень похожий на предыдущий. Чтобы начать всё сначала, нужно действительно сменить дом, район и город. И поскольку самое большое изменение я уже совершила — стала жить без Маркуса, — я могу с тем же успехом броситься в калейдоскоп.
Атмосфера чайной комнаты в «Безумном шляпнике» подходит мне как грёбаная пачка. Во-первых, я всегда ненавидела чай. Кроме того, я не создана для того, чтобы обслуживать людей за столами, что бы там ни подавалось. Много лет назад я пробовала, но то ли потому, что место было отстойным, то ли потому, что во мне бушевала ярость урагана, думаю, я побила рекорд самого быстрого увольнения века. Через десять минут первый же парень, положивший руку мне на задницу, получил по яйцам и вилку в нос.
Признаюсь, здесь мою задницу трогать не пытались; с другой стороны, весь персонал — женщины. И зал полон женщин, за исключением того, кого мы называем молчаливым Вилли — парню лет двадцать, в элегантном костюме в полоску и с цилиндром на голове, он сидит за маленьким угловым столиком (всегда за одним и тем же). В послеобеденное время Вилли работает статистом: потягивает чай, читает, отпивает глоточками и ни с кем не разговаривает. Клиенты то же женщины, но определённого ранга, надо сказать. То есть чванливые, старые суки, укутанные в меха. Чай, который мы подаём, должен быть привезён из самых потаённых уголков мира на спине мула. Сладости должны быть сделаны из муки и золотой пыли. Медовые мятно-зелёные слоёные пирожные. Чашки как минимум из коллекции какого-нибудь древнего китайского императора, учитывая, насколько всё дорого. Одежда официанток — нечто среднее между одеждой горничной XIX века и обликом Алисы в Стране чудес.
Короче говоря, уже два месяца каждый день после обеда я вынуждена одеваться как идиотка. Но прежде всего я вынуждена улыбаться как идиотка. У меня болит челюсть, и мне хочется уничтожить белую кружевную повязку в волосах. Но здесь хорошо платят, никто меня не преследует, и мне не придётся делать это вечно.
Выходя из комнаты, где мы переодеваемся, я на мгновение останавливаюсь перед большим зеркалом, чтобы поправить бант на талии. Бант. Я-с-бантом. Я ненавижу себя настолько, что решаю долго не сосредотачиваться на-себе-с-грёбаным-бантом, иначе рискую ударить головой своё отражение.
Зеркало расположено таким образом, что через него можно рассмотреть часть чайной комнаты. Не так уж много, всего лишь участок рядом с витриной, напротив угла, где молчаливый Вилли в роли неразговорчивого Безумного Шляпника разыгрывает свою вечную пантомиму. Я рассеянно наблюдаю за происходящим, посылая всему миру гримасу. И остаюсь с широко раскрытым ртом.
Сейчас на одном из честеровских диванов сидит мой профессор современной поэзии. Я смотрю на него, словно ожидая увидеть, как он растворится. Это не может быть правдой, у меня точно галлюцинации. Весь чай, который вынуждена нюхать, и сладковатый запах этих гор голубого и зеленоватого печенья одурманили меня хуже, чем дурь.
Но ошибки нет, это он, сидит один и барабанит пальцами по столу. На нём чёрная кожаная куртка, вся в металлических пуговицах и молниях, под которой виднеется футболка кислотно-жёлтого цвета с надписью THE MAN WHO SOLD THE WORLD. Волосы распущены, а борода длиннее, чем в прошлый раз, когда я его видела. Он поправляет прядь за ухо, и даже с такого расстояния я замечаю серебряный череп на его мочке, а на указательном пальце левой руки — большое кольцо с чёрным камнем в центре. Он не выглядит и не чувствует себя человеком, который любит посещать чайные комнаты.
Что он здесь делает? И почему он сел за один из моих столиков? Неужели он не мог сесть где-нибудь ещё?
Не понимаю причины, но я его ненавижу. Не то чтобы я инстинктивно испытывала симпатию к людям. Напротив, обычно мне не нужно многого, чтобы захотеть истребить весь род человеческий, особенно мужчин. Но короче говоря, им надо что-то сделать, чтобы вывести меня из себя: недостаточно того, что они просто дышат. А этого я ненавижу, несмотря ни на что.
Пока я невидяще смотрю на него через зеркало, испытывая необъяснимую потребность изменить траекторию линии его носа, мимо меня проходит София и улыбается. Она тоже официантка, но, в отличие от меня, чувствует себя здесь так же комфортно, как бабочка с пришитыми крыльями. Ей очень нравится. София небольшого роста, блондинка, как Алиса, и более довольна жизнью, чем Поллианна.
