Феликс Аксельруд - Испанский сон

— Так что же было в этих закрытых посланиях? — спросил он с досадой, застав Ану врасплох.

Ана вздрогнула.

— Не можешь ты, чтоб совсем ничего не испортить, — недовольно сказала она. — Там было о геенне огненной, о войнах, первой и второй мировой; а еще об атомной бомбе. Доволен?

Филипп устыдился.

— Я знаю, как это исправить, — пробормотал он.

— Я тоже, — отозвались Глазки.

— Так пошли?

— Ага, — кивнула Ана, начиная движение к углу кафедраля. — А смотри, что я еще вспомнила, — зачастила она, желая успеть сказать по пути, — когда в смутное время спасали Москву, да и вообще русское государство, в этом будто бы сильно помогла икона Казанской Божьей Матери, еще со времен Ивана Грозного делавшая много чудес. Эта чудотворная икона хранилась в Кремле вплоть до того же 17-го года, когда исчезла при невыясненных обстоятельствах. А недавно — лет, может, десять назад — ее обнаружили… где бы ты думал?

— Разумеется, в Фатиме, — ухмыльнулся Филипп.

— Откуда ты знаешь? — поразилась Ана.

— Иначе почему бы ты вспомнила?

— Ах ты, хитрец!

Филипп прижал Ану к теплой стене кафедраля.

— Подожди, — жарко шепнула она, — я еще не сказала тебе про чудесные исцеления…

Филипп потянулся губами к Зайкиному рту.

— …а еще как-то раз, на паперти базилики…

Филипп заткнул Зайкин рот.

Они побежали в гостиницу.

О, ¡camino de lengua! первый путь пилигрима-еретика — путь языка от ключичной впадины к шее… затем вверх… извилистый путь по ушной раковине… Camino de manos: путь рук по животу, ответвление на юг, до Севильи… на пленительный, пламенный юг… Второй путь — путь рта, camino de boca: розовые равнины — гладкие, ухоженные… растительность — нежная, и все гуще, все гуще… заросшие реки и тихие заводи, и мягкие утесы, и в выси — сверкающий маленький купол… влекущая черная пропасть… и — землетрясение! и — гром и молния! и драгоценные, редкие здесь дожди…

…Утром — веселые, полные сил, почти такие же счастливые, как детишки в тринадцатом веке — они рванули на запад и через час пересекли границу Португалии.

— Ближнее зарубежье, — сказала Ана.

Дорогая! Не знаю, получите ли Вы это послание; возможно, оно одно из последних. С каждым часом связь все хуже и хуже — я вижу это со своей рабочей станции. Возможно, сети уже попали под тотальный контроль. Я до сих пор отказываюсь верить этому, но на всякий случай вынужден повторить вслед за Вами — немедленно уничтожьте всю нашу переписку, если Вы почему-то еще этого не сделали. Ведь может быть так, что Вы насоветовали это мне, недотепе, а сами свои дела между тем отложили на потом.

Любимая! я думаю, в дни этих событий от многих правил нам следовало бы отойти. Ведь мы попросту потеряем друг друга; никогда мы не были так близки к этому, как сейчас. Даже до моей станции, находящейся в учреждении и как бы предназначенной для народнохозяйственных нужд, неизвестно, можно ли будет добраться завтра, неизвестно, не закроют ли ее… если это произойдет, значит, Вы никак меня не найдете. Что же касается Вашего почтового ящика, то при естественном ходе вещей (какая горькая ирония!) я уж не знаю, доберутся ли до него наши будущие цензоры, но Вы не доберетесь совершенно точно… а уж я — тем более. Где же тогда мне Вас искать?

Умоляю: сообщите мне Ваш адрес, телефон…

Может быть, Вас все же зовут Ольга? Но даже если так — хотя Вы и уникальны, второй такой нет… но даже в Москве столько женщин с этим чудесным именем… а если Вы и не в Москве?

Может быть, Вы где-нибудь за границей? Если так, как я счастлив за Вас, дорогая! Я рад за свою жену, которая все еще в командировке и имеет возможность выбора. За кого я не рад, так это за себя и, конечно, за наших бедных детей.

Забавно. Никак я не мог представить себе, что буду писать что-то подобное. И это тоже волнует. Парадокс! За окнами перестрелка, а я думаю о крысах, неистово совокупляющихся на объятом пламенем корабле. Или о сексуальной активности умирающего от чахотки… И мой растерянный, спрессованный давлением обстоятельств орган понемножку начинает оживать. Видимо, это непреходяще. Впрочем, что значит — видимо? это совершенно точно непреходяще; как бы они там ни стреляли, не я, так следующий расстегнет ширинку и будет дрочить им назло. Меж тем рука моя уже расстегнула пуговицы (сегодня здесь именно они), коснулась крайней плоти… охватила ее… слегка зажала в себе и, как за шиворот, вытянула за нее наружу мой орган, набухающий парадоксально, а потому неестественно быстро. (Впрочем… естественно, неестественно — кто теперь знает, что есть что!) По мере того, как головка члена самопроизвольно — верьте мне, это так! — высвобождается из плена окружающей его крайней плоти, мои пальцы сжимаются вокруг нее все более жестко и требовательно. Моя рука охватывает член так, что головка упирается в ладонь; подушечки пальцев скользят от основания члена до головки, пока член не встает настолько, что длины пальцев уже начинает не хватать для этого простого, но изысканного движения. Наступает сладкий момент, когда я могу

ничего я уже не могу за дверью шум весьма неестественный это конец подумал я

вернее это и называется coitus interruptus ;-)

меня зовут валентин я люблю тебя

Ручка двери повернулась; человек, сидевший за клавиатурой, застегнул штаны и повернул голову. Дверь толкнули снаружи. «Заперся, блядь», — раздраженно сказал чей-то голос. Раздался требовательный стук. «Открывайте! Не откроешь — вышибем дверь».

Человек произвел несколько быстрых операций с памятью своего компьютера. В дверь стукнули громче. Человек оглянулся на дверь и застучал по клавишам еще быстрей; он нажимал свою последнюю кнопку, когда дверь затрещала и рухнула.

— [email protected]*.com?

— Он самый…

— Вы арестованы.

Человек встал и протянул руки вперед, предполагая, что на него наденут наручники. Главный из вошедших покосился на эти нелепо протянутые руки и сел на стульчик, предназначенный для посетителей. Другие люди прошли вслед за ним и наполнили маленький кабинет.

— Выездное заседание оперативного суда объявляется открытым, — провозгласил главный. — Слушается дело о сексуальных преступлениях в электронных сетях. Подсудимый, вы признаете себя виновным?