Отголосок (ЛП) - Блэр Э. К.

— У тебя были проблемы с поиском? — спрашивает Лаклан, открывая входную дверь, когда я подъезжаю к его дому.

— Я в чужой стране, — дразню я.

— У меня всегда есть проблемы, когда я приезжаю сюда.

Он смеется, и, когда я приближаюсь к нему, он шутливо замечает:

— Ну, ты выглядишь невредимой, и машина по—прежнему выглядит целой.

— Счастливая машина, — подмигиваю я, прежде чем войти в фойе.

Я вижу стены, залитые богатыми темно—серыми тонами слоновой кости, деревянные полы цвета красного вина и большие окна. Дом просторный, с большим количеством естественного освещения.

— Прекрасный дом.

Лаклан проходит мимо меня, и я следую за ним по дому к главной гостиной.

— Могу я предложить тебе выпить? — предлагает он.

— Нет, спасибо. — Сняв пальто, я накинула его на диван и села рядом с Лакланом. — Впечатляет.

Он смеется и говорит:

— Ты великодушна. Можно было бы сказать, что я живу в трущобах по сравнению с Брунсвикхилл твоего мужчины.

— Моего мужчины?

— Разве не так?

Продолжая легкий стёб, который проходит между нами двумя, я говорю:

— Ну, для любого, кто знает Деклана, ясно, что никто не может требовать от него что—либо. Он действует наоборот. — Сжав ноги, я усмехаюсь и добавляю: — Тотально контролирующий фрик.

— Попробуй на него работать.

Его слова сбивают с толку, и я спрашиваю:

— Ты работаешь на него? — И когда он кивает, я замечаю: — Ты об этом не говорил.

— Ты не спрашивала.

— Есть ли что—то еще, о чем я не спросила и о чем должна знать?

— О, да, — преувеличивает он шутливо, — Но какое может быть удовольствие в прозрачности?

— Человек—загадка.

Он улыбается, и я смеюсь.

— Итак, скажи мне, Лаклан. Что ты делаешь для Деклана?

— Я управляю его финансами среди прочих вещей. А что насчет тебя?

— Меня?

— Какая у тебя профессия?

Его вопрос возмущает, и я отвечаю:

— Я предпочитаю не брать на себя обязательство единственного образования.

— Предприниматель?

— Разве это не просто модное слово для безработных?

— Какое ты предпочитаешь?

— Честно и прямо, — говорю я ему, — нет никаких причин приукрашивать правду, потому что, когда люди понимают, что crudité (грязь) — это просто вегетарианское блюдо, они чувствуют себя обманутыми, а виновник выглядит мошенником.

Он смеется, но вряд ли он знает, что crudité здесь я. Я искаженная гипербола. По крайней мере, это то, чем я была. Я пытаюсь избавиться от этого облика, потому что мне нужна прочная основа, чтобы понять, кто я. Каковы реальные волокна, из которых я соткана?

И затем я вспоминаю, почему я здесь, и мне интересно, готова ли я к этому? Я действительно хочу знать? Он сказал мне, что нашел мою мать, которую я никогда не знала, и на меня обрушивается множество вопросов: она когда—нибудь любила меня? Любила ли она моего отца? Почему она не хотела меня? Знала ли она, что мой отец сидел в тюрьме? Знала ли она, что я нахожусь в приемной семье? Почему она не пришла за мной? Почему она не спасла меня? Как она могла просто избавиться от меня?

— С тобой все в порядке? — задает вопрос Лаклан, его голос наполнен беспокойством.

Я поднимаю свои глаза на него, понимая, что позволила своему разуму переместиться и вытащить меня отсюда.

— Да. Прошу прощения, — я меняюсь и, оставив юмор позади, говорю: — Мне немного не по себе.

— Как так? — его голос смягчается от смены настроения.

— Интересно, хочу ли я открыть эту дверь, которая была закрыта всю мою жизнь.

— Мы можем этого не делать, — говорит он мне. — Если ты передумала или хочешь подождать... тебе решать.

— Кажется странным, — замечаю я, — Сидеть здесь с тобой — практически с незнакомцем — и, тем не менее, ты знаешь о моей матери, когда для меня она не что иное, как вопросительный знак.

— Она не должна быть вопросительным знаком. Но если ты не готова...

— Я думала, что это так. Теперь я не уверена.

Он встаёт, подходит к буфету и берет конверт. Мои глаза следуют за ним, когда он подходит ко мне и садится рядом. Положив конверт на мои колени, он говорит:

— Я не думаю, что здесь есть правильный или неправильный выбор, но если ты считаешь, что хочешь открыть дверь в тайну, то здесь всё написано.

Я пробегаю ладонями по бумаге, которая отделяет меня от моей мамы, и мои опасения растут. Это загадка, что содержит этот конверт – надежду или печаль. Это приведет меня к ответам или просто создаст больше вопросов? Или мне всё равно? Не похоже, что она что—то значит для меня, ведь так?

И потом я удивляюсь, почему я никогда не делала попытки узнать о ней. Может быть, это потому, что Пика было достаточно для меня, чтобы заполнить отсутствие семьи. Я имею в виду, что он никогда не мог заполнить пустоту моего отца — никто не в силах этого сделать, но Пик стал моей семьей. Он был моим защитником и утешением, и я не чувствовала, что мне нужен кто—то еще, потому что его было достаточно.

Но теперь он ушел.

И Деклан тоже. Несмотря на то, что он меня держит рядом, он больше не принадлежит мне. И принадлежал ли он когда—либо мне?

За эти несколько недель с тех пор, как все рухнуло, мое одиночество выросло до предельного уровня. И теперь часть меня чувствует, что мне это нужно, что бы ни было внутри этого конверта.

— Скажи мне, Лаклан, твои родители все ещё живы? — спрашиваю я подавлено, запутавшись в своих чувствах, думая, есть ли кто—нибудь на этой планете, кто мог бы понять меня.

— Да.

— Большая или маленькая семья?

— Большая.

— Она рядом? — спрашиваю я.

— Да.

Грустная теплота ползёт по моим щекам, и я нахожу минутку, чтобы отбросить это чувство, прежде чем заговорить снова.

— У меня никогда не было этого.

Он не отвечает, но что тут говорить?

— Хочешь отвлечься? — предлагает он.

Я вздыхаю в отчаянии:

— Пожалуйста.

Его улыбка дружелюбна, и она увеличивается, когда он берет меня за руку, заставляя подняться.

Подавая мне моё пальто, он говорит:

— Пойдём отсюда.

Затем он везет меня в кафе Cucina, где мы балуем себя капучино и Куин Аманн (прим. перев. kouignoù amann — одна из самых известных французских выпечек — булочка из теста с большим количеством соленого сливочного масла и сахара). Лаклан обещает мне, что я буду ими наслаждаться, и французская выпечка не разочарует.

Мы проводим не спеша несколько часов, теряясь в беседе. Он рассказывает мне истории о своем времени с Декланом в Сент—Эндрюсе, а также несколько забавных историй из своего детства в Шотландии. Я задаю вопросы о культуре, он спрашивает о моей жизни в Штатах. Меня удивляет, что он никогда не был в США. Я дразню его по поводу фасоли на завтрак, и он дразнит меня тем, что употребление тридцати двух унций содовой, или, как он ее называет, газированного сока, является естественным в Штатах.

Я провожу приятный день с Лакланом, отвлекаясь от грустных мыслей. В целом, я мало времени проводила с ним, но приятно чувствовать, что у меня здесь есть друг, с которым я могу разговаривать и смеяться. В присутствии Лаклана я чувствую себя расслабленно, и мне нравится наше дружеское подшучивание.

Но теперь радость ушла, когда я сижу здесь, в моей комнате в Гала. С тех пор как я вернулась, я сижу здесь с этим конвертом, споря о том, должна ли я просто выбросить его, уничтожить, сжечь. Или я должна открыть его и прочитать. Я спросила Лаклана, так как он знает, что там вложено, стоит ли это того, чтобы я читала. Его ответ был расплывчатым, о том, что люди находят утешение по—разному, и только я могу принять такое решение.

И я это сделала. Видите ли, насколько бы жизнь не подвела меня, насколько бы я хотела притвориться, что больше не трачу свое время на надежду — я все еще цеплялась за неё. И в тот вечер, сидя в своей уютной комнате в «Водяной Лилии», в Галашилсе в Шотландии, я приняла решение и позволила этой надежде расцвести внутри меня. Я думала, что может, просто, может быть, у меня была мать, которая хотела меня, но никогда не могла найти. Возможно, в конверте был ключ к моему материнскому неожиданному счастливому событию. Но то, что я узнала далее, испугало меня, и позвольте мне сказать вам, что я не была женщиной, которую легко напугать.