Жена Моцарта (СИ) - Лабрус Елена

— Как минимум, нужны двое, — вынес вердикт Иван, выслушав наш план. — А значит, еду я, а ты остаёшься дома.

— Чёрта с два! — упёрла я руки в бока. — Я как-то грабила с Моцартом сейф в его кабинете, так что я тут самый матёрый бандит из вас. И вообще, я теперь глава этой мафии.

— И не поспоришь, — поднял руки Иван, сдаваясь.

— Ты бы хоть поел, — усмехнулся Бринн, посмотрев на Ивана, на меня, на часы. — Время ещё есть.

— Как говорил наш прапор: голодный солдат в бою не обосрётся, — подхватил Иван с дивана своё пальто. — Как клиент, сдавший на экспертизу многомиллионную картину, мне кажется, я выгляжу убедительнее, — расправил он плечи. И, глядя на его белую рубашку и дорогой чёрный костюм, с этим трудно было не согласиться. — Поехали! Ты за рулём, — кивнул он Антону и подал мне руку: — Ваше Бандитское Величество!

Глава 20. Евгения

Как они меня только ни назвали. Дона Карлеона. Дона Моцарт. Крёстная мать. Мафиоза. Даже Королева преступного мира — Женька Ледяные глаза. В общем, зубоскалили всю дорогу.

Но я давно поняла: радостное возбуждение — это лучшее из настроений перед любым боем: будь то экзамен, публичное выступление или ограбление музея.

Мы разделились. Антон с купленной картиной пошёл первый, как и договаривались. Я — следом, спустя двадцать минут.

А Иван должен был прийти ещё минут через десять, когда картина Ван Эйка уже будет готова к «транспортировке».

Вошла в прихожую отдела научной экспертизы почти не волнуясь. Я была у мамы на работе сотни раз. Эти комнаты с распахнутыми крашеными дверями в разные стороны; заставленные приборами столы в отделе физико-химических исследований; огромные реставрационные мастерские с распятыми под штангами микроскопов шедеврами, требующими починки; резкие запахи из отдела химических технологий и фотолаборатория, где делали снимки экспонатов и оцифровывали их для нового электронного архива — всё это было мне знакомо, привычно, близко. Всё это был мой мир.

Мир древностей, искусства, истории, полный тайн и волнующих загадок.

— Мам! — заглянула я в пустое помещение, где стоял её рабочий стол и прислушалась: её голос звучал со стороны двери в архивы.

А когда она открылась, обомлела: чёртова доска и правда была тяжёлой.

Антон взмок и судя по тому, как напряглись мускулы на руках и он устал, вес шедевра был неожиданно больше, чем они думали.

Перед отъездом эти теоретики, конечно, загуглили и решили, что несерьёзный кусок доски размером восемьдесят на шестьдесят сантиметров, изрядно высохший за пять веков, будет весить не больше десяти килограммов. Но щит, что оттягивал ему руки, пока мама придерживала дверь, по моим ощущениям весил раза в два больше.

— Какой-то железный дуб, честное слово, — наконец прислонил он чёртов шедевр потемневшей краской к столу, упал на стул и вытер тёкший по лицу пот рукавом.

— Так, молодёжь, не расслабляемся, мы здесь не одни, — оглянувшись, мама подняла наверх трубу установки стереомикроскопа, кинула на столешницу под ним большой лист плотной бумаги, предназначенной для конвертирования картин. Только капельки пота, что выступили над верхней губой, и частое дыхание выдавало, как она волнуется.

Подозреваю, она была в ужасе, даже в обмороке, но адреналин, бурлящий в крови, делал её бесстрашной и очень деятельной.

«Моя мама!» — с гордостью подумала я.   

Как поступить с картиной дальше было понятно без слов. Грубая мужская сила с маминой помощью водрузила на бумагу доску рисунком вниз, аккуратно и бережно — древность ценная как никак.

И Бринн едва успел снять чёрный рабочий халат, когда скрипнула дверь и по коридору прозвучали шаги.

— Ой, Лена, ты ещё здесь? — заглянула в кабинет мамина коллега, как назло известная сплетница. — А я смотрю — свет. Думаю, кто ещё кроме меня вышел в выходной. — Женечка! — всплеснула она руками, увидев меня и раскинула бы их, чтобы меня обнять, да только была в испачканных краской нарукавниках и таком же рабочем фартуке, а потому ограничилась тошнотворными комплиментами.

Как я выросла да похорошела. Как замужняя жизнь мне к лицу. Как она мне сочувствует и бла-бла-бла, рассыпалась она в любезностях, зыркая маленькими хитрыми, как у зверька, глазками по сторонам, пока они не остановились на ещё не спелёнатой картине.

— А это у тебя что? — ринулась она к столу со стереомикроскопом, удивлённо вскинув брови.

— Кстати, брат моего мужа, Антон Бринн, — толкнула я Антоху наперерез ей, как на амбразуру. — Оксана Евгеньевна глава службы реставрации музейных ценностей. Жаль, что ты не пошёл учиться на реставратора, Антон, с твоей фотографической памятью цены бы тебе здесь не было. Правда, Оксана Евгеньевна?

— Ох, это редкий дар — такая память. С ней, уверена, вы в любой области будете востребованы, — ловко обогнула она Бринна и склонилась над изнанкой доски, ткнув свой острый нос в остатки какой-то бумажки. — Это, случайно, не Эрмитажа ли печать?

Твою мать!

Она за уголок, откинула загнутый мамой на картину лист и склонилась ещё ниже, буквально обнюхивая картину.

— Эрмитажа, — невозмутимо кивнула ма. — Только не настоящая. Скипидар чувствуешь? Даже не выветрился ещё. Совсем свежая подделка.

Та покрутила носом.

Потом с недоверием посмотрела и даже обнюхала свои нарукавники.

— Да что я могу чувствовать, я же вся в краске.

Но не сдалась. Может, нос её и подвёл, но глаз-то был намётан. Она нащупала висящие на груди очки, нацепила на нос. И снова склонилась.

— Какая на редкость хорошая работа, — повела она пальцами по стыкам досок.

Бля-я-ядь!

Мы дружно склонились вместе с ней. И я честно посматривала на тяжёлый латунный канделябр, стоящий на соседнем столе, не зная, как ещё от неё избавиться, когда мама вдруг сказала:

— Что там слышно о Загорском?

Я видела, как незаметно она вытерла испачканные, видимо, тем самым скипидаром пальцы о ненужный листок, оставив жирные следы, смяла его и кинула в урну.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— О Загорском? — удивилась Оксана Евгеньевна и вдруг распрямилась. — Так ты разве не знаешь? Всё, уходит он.

— Как? — всплеснула мама руками. — Он же был бессменным директором музея лет… — она задумалась. — Когда я пришла сюда молодым специалистом он уже был директором. И с той поры минуло ещё тридцать с лишним лет…                 

— Так вот уже и пора, — к нашему облегчению, сняла она очки и понизила голос, доверительно склоняясь к маме. — Уж не знаю, сам он уходит или его «ушли», но, ходят слухи, новый директор выходит на днях. И хочет начать с архивов. В первую очередь перетрясти все запасники, сделать новые выставочные залы. Ох, боюсь, у нас работы добавится!

— Новые залы? — проворно заворачивала мама края бумаги на картине. — Да что ты говоришь? А какие?

— Точно я не знаю. Но, говорят… — она склонилась ещё ниже к её уху, и я не слышала, что именно она сказала, зато хорошо видела мамин кивок в сторону бухты шпагата.

Едва успела передать ей конец, когда за моей спиной вежливо кашлянули.

— Добрый вечер!

— Иван Дмитриевич, — встрепенулась мама в сторону вошедшего. — Я как раз заканчиваю с вашей картиной. К сожалению, должна вас огорчить…

Любопытная тётя вскинула брови, поджала напомаженные губки, и нашла для своего пристального изучения новый арт-объект, а точнее произведение искусства — нечто на стыке совершенной античной скульптуры и современной живописи — с идеальным разворотом плеч и яркими синими глазами, подведёнными двойными рядами рестниц, словно углём.

— Да, к сожалению, — перебила она маму, и, приосаниваясь, подошла к Ивану, — совсем-совсем новодел. Елена Григорьевна, думаю, уже подготовила вам подробное заключение. Но, если будут какие-то вопросы, можете обратиться напрямую к нам в отдел реставрации, — движением фокусника извлекла она из кармана фартука визитку и протянула.