Эрик Хелм - Критская Телица
Этруск поморщился от резкой боли в затекших руках, однако не застонал и не охнул.
— Рефий, питье и пищу сюда, в тронный зал. Сперва подкрепись, этруск, побеседуем после.
Государыня поднялась и шагнула вперед.
— Еще мгновение, — молвила она. — С тобой, Рефий, разговор особый, не сейчас и не здесь. А ты, капитан Эсимид, и вы, четверо, клянитесь и присягайте чреслами Алисовыми хранить молчание обо всем услышанном...
Когда этруск, примостившись в дальнем углу, под искусно выписанной на стене ветвью, на которой беззвучно пела не менее искусно изображенная синяя птица, с волчьей жадностью накинулся на поданное, Арсиноя торопливо приказала:
— Теперь покиньте нас. И не вздумай подслушивать, Рефий.
— Я отвечаю за твою безопасность, госпожа! — взвился начальник стражи. — И не двинусь отсюда! Прости!
Арсиноя поманила пальцем, отвела Рефия в сторону, что-то прошептала ему на ухо.
— Кругом, марш! — скомандовал смуглый крепыш. — И ты, Эсимид, пожалуйста, удались.
— Дверь заложат снаружи бронзовым засовом, — сообщила царица Расенне. — Коль скоро тебе изменит здравомыслие, деваться будет некуда. Предупреждаю на всякий случай.
Не прекращая жевать, этруск закивал головой.
Еще самую малость поколебавшись, Рефий развернулся и вышел прочь. Послышался глухой и тяжкий лязг. Дверь замкнулась.
— Насыщайся, Расенна, — сказала повелительница. — Не спеши, я подожду и подумаю о своем.
Арсиноя вернулась к тронному креслу и поудобнее устроилась на барсовых шкурах.
Миновал без малого час.
— .... Прошу прощения, госпожа, — возразил Расенна. — Ты посулила мне жизнь и свободу.
— Безусловно, всецело и совершенно верно.
— Еще раз прости, но я не постигаю, как, услыхав и уведав подобное, можно остаться в живых. Подобные признания делают лишь тому, кого заранее полагают мертвецом. Ведь я не дурак, повелительница. Ты подметила, скажу безо всякого хвастовства, вполне справедливо.
— Да, — улыбнулась Арсиноя. — Но ведь и я не дура, согласись.
Этруск промолчал, выжидающе глядя на царицу.
— Расенна... — произнесла Арсиноя задумчиво. — Расенна, бич и проклятие Внутреннего моря. Нападающий нежданно, уходящий незаметно. Появляющийся, где не чают, исчезающий, куда не заподозрят. Не оставляющий следа...
— Смею надеяться, слухи о моем искусстве не слишком преувеличены, — скромно заметил этруск. — Я, действительно, обладаю кой-каким опытом в своем деле. Но пока, о госпожа, не разумею вполне, к чему клонится речь.
Расенна изрек сущую правду. Он уже отлично догадывался о причине, подвигшей царицу к невообразимой откровенности, однако оставался в неведении насчет предложения, которое вот-вот должно воспоследовать.
— Царской казною на Крите, — сказала Арсиноя, — распоряжается повелительница. Включая морские и военные расходы, о коих ее супруг, лавагет, ставит в известность либо заранее, либо впоследствии. Последнее, правда, лет пятьсот как относится к разряду чистейших условностей, но, тем не менее, это так, а не иначе. Ответь на один вопрос откровенно и без утайки, этруск. Ибо искренность — в твоих собственных интересах. Поверь. Ответишь — поймешь.
— Какого свойства предлагаемый вопрос, госпожа? — осведомился Расенна. — Если ты предложишь выдать осведомителей или совершить нечто сходное, отвечаю: нет.
— Великолепно! — воскликнула Арсиноя.
Этруск приподнял брови.
— А ежели, — прошипела царица, — пред тобою станет добровольный выбор: котел Рефия либо чистосердечная выдача доносчиков, а?
— Смерть в кипящем масле — не из легких, — задумчиво молвил Расенна. — Впрочем, грозить не советую.
— Что-о? — спросила Арсиноя.
— Твои телохранители, государыня, — добродушнейшим голосом уведомил этруск, — высланы вон. Я не душу, не ломаю костей, не борюсь. Я убиваю одним-единственным ударом кулака. Укладываю даже закаленных воинов. Тем паче, — прибавил он, криво ухмыльнувшись, — нежную, хрупкую, прекрасную собой женщину. Хотя, — продолжал Расенна, — внешняя прелесть к рукоприкладству и его итогам едва ли касательство имеет...
И совершенно по-детски, почти застенчиво, ухмыльнулся.
— Ты находишь меня прелестной, мерзкий разбойник? — проворковала Арсиноя тоном, исключавшим любую заведомую обиду.
— А кто бы не нашел, госпожа? — спросил пленник. — Разве только евнух карфагенский... Ну, да он, бедняга, не в счет и не в строку...
— Не в строку? Писать обучен?
— Разумею и говорю по-критски и по-египетски. По-гречески и по-вавилонски могу еще и писать...
— Эге-ей! — прервала Арсиноя. — Ты что же, чудище морское, меня самое образованностью превзошел? А, Расенна?
— Едва ли образованностью, — почтительно возразил этруск. — Опытом, так будет вернее.
— Постой, — сказала повелительница. — Кажется и сдается, мы отвлеклись... Повторяю: перед тобой сугубо добровольный выбор. Назови сообщников. Или ныряй в котел с кипящим маслом.
Сколь ни выдающейся умницей была Арсиноя, а допустила несомненный и очевидный просчет. Впрочем, любой нынешний шахматист подтвердит: играть в блицтурнире, где на каждый ход отводится не более пяти секунд (в лучшем случае), гораздо сложнее, чем разыгрывать спокойную партию, на которую даруется два с половиной часа времени (сорок ходов).
Царица совершила неизбежный при быстром обмене репликами промах.
Впрочем, безобидный и послуживший к обоюдной конечной выгоде.
Расенна отлично понял: его проверяют.
— Исключено, — произнес он решительным голосом.
И, со сноровкой истинного гроссмейстера, сделал немедленный «тихий ход»:
— Зови стражу. Стоило бы, конечно, убить тебя, о царица, да рука не поднимется. К сожалению...
Несколько мгновений Арсиноя разглядывала этруска в упор. Затем широко улыбнулась и молвила:
— Ответь без утайки на иной вопрос. Касается он лишь тебя.
— Если сумею, государыня.
— Сумеешь, коль пожелаешь. Сколько добывал ты за год злодейским разбоем, орудуя на собственный страх и риск?
«Добираемся до сути», — подумал Расенна.
Помедлил, наморщив лоб; мысленно подсчитал.
— Год на год не приходится, и лето лету рознь. В общем и среднем, талантов эдак сто десять-сто двадцать... Золотых талантов, разумеется, — прибавил этруск, дабы исключить возможные зацепки либо недопонимание.
— Для пирата...
— Архипирата, — поправил Расенна, уже вполне освоившийся в присутствии великой критянки.
— Что?
— Архипирата, госпожа. Именно так именуют меня от Геракловых Столпов до Меотийского Болота[29].
— И туда забирался? — удивилась Арсиноя.
— Случалось, — ответил этруск. — Правда, разок-другой, не более. Поживы, почитай, никакой, а туземцы воинственны, и превесьма.
