Энн Райс - Наказание Красавицы
Я был потерян и раздавлен, ничто и никогда меня так не сокрушало. Я как будто с полной обреченностью плыл среди выкриков и едких насмешек, среди неровного света фонарей и волнами накатывающей боли. Все мое тело словно превратилось в одну большую ноющую, распухшую ссадину, и мой отвердевший стержень тщетно рвался вперед под непрекращающиеся восторженные вопли зевак. Гигантская шлепалка все обрушивалась на меня с громкими резкими хлопками, и, каждым своим криком я словно пытался ее опередить. В замке ничто так не изничтожало все мое существо, ничто так не иссушивало и не опустошало. Я был низвержен к самым низам простонародья, кинут на поругание толпы.
И тут неожиданной роскошью — ужасной, невообразимой дотоле роскошью — показалось мне то, что столь огромная масса людей станет свидетелем моего исступленного уничижительного экстаза. И если уж мне суждено потерять достоинство, волю, душу, наконец — что ж, пусть наслаждаются этим!
Хотя вполне естественно, что сотни слоняющихся по площади горожан этого даже не заметят.
Да, сейчас я был лишь жалким голым ничтожеством, распухшей грудой мышц и гениталий, несчастной лошадкой, долго тащившей коляску, обливающимся потом и дико орущим на потеху публике рабом. И эти люди вольны насладиться зрелищем — или небрежно пройти мимо.
Между тем заплечный мастер от меня отступил, не прекращая вращать диск. Зад у меня полыхал, губы дрожали, и, задыхаясь, я не в силах был унять хриплые громкие стоны.
— А теперь опусти руки между ног и прикрой свои яйца! — проревел истязатель.
Уже без раздумий, в крайнем унижении, я скорчился, подчинившись приказу, по-прежнему держа подбородок на столбике — и толпа пуще прежнего зашлась хохотом, топоча и гикая. Внезапно я увидел летящий в меня стаей всевозможный мусор: обглоданные яблоки, хлебные корки, сырые яйца. Последние со смачным треском разбивались об мои ягодицы, плечи, спину. Причиняя острую боль, отбросы попадали то в щеку, то в лодыжку. От ужаса перед этим непрекращающимся градом мусора я невольно выпучил глаза. Даже мне в пенис кто-то умудрился попасть, вызвав еще большее ликование толпы.
Потом на дощатый настил посыпался дождь монет.
— Кидайте больше! — громогласно крикнул заплечный мастер. — Сами знаете, это того стоило! Больше, больше! Хорошо оплатите порку — и глядишь, хозяин с большой охотой приведет этого красавчика опять.
Вокруг меня азартно зашустрили несколько юнцов, собирая монеты. Все, найденное на помосте, сложили в мешочек и завязали горловину бечевкой. Потом, подняв мне за волосы голову, сунули мешочек в мой разинутый, тяжело дышащий рот, и от неожиданности и удивления я невольно замычал.
Вокруг тут же захлопали в ладоши и заорали:
— Славный мальчишка!
— Ну что, понравилось, как отмутузили? — дразнились некоторые. — Завтра вечерком не желаешь повторить?
Меня рывком подняли, стащили вниз по деревянным ступеням и вывели из ярко освещенного фонарями круга, прочь от помоста с «вертушкой». Толкнув на четвереньки, смотрители потянули меня дальше, пока я чуть ли не ткнулся в ноги своему хозяину и, подняв голову, увидел его вялую размякшую фигуру, тяжело опиравшуюся на деревянную стойку мелкой винной лавки. Господин уставился на меня без единого слова, даже без тени улыбки. Потом, вынув у меня изо рта мешочек, взвесил его в руке, отложил в сторону и снова воззрился на меня.
Свесив голову, я потянулся к его туфлям, и тут руки из-под меня выскользнули, и я бессильно уткнулся носом в дорожную пыль — к счастью, хозяин ничего не приказал мне делать. Шум гудящей площади слился для меня в единый монотонный звук.
Но вот я почувствовал поднимающие меня руки хозяина — мягкие холеные руки благородного дворянина. И поблизости увидел небольшую моечную лавку и в ожидании стоящего перед ней мужчину с бадьей и щеткой. Меня подтолкнули вперед и передали в руки мойщику, который, с готовностью отставив стакан с вином, благодарно принял у Николаса монету. Ни слова не проронив, мужчина протянул ко мне руку и заставил встать на корточки над испускающей пар бадьей.
Когда-то, в минувшие шесть месяцев, публичное омовение на глазах у безразличной толпы показалось бы мне неописуемо ужасным и позорным действом. Теперь же это доставляло мне невыразимое наслаждение и восторг. Когда горячая вода щедро потекла по моей воспаленной от побоев коже, смывая приставшие ошметки сырых яиц и налипшую к ним грязь, когда мне старательно промыли все хозяйство и даже обмазали маслом (чересчур, впрочем, быстро, чтобы унять мучительное вожделение), я чуть не свихнулся от удовольствия. Кроме того, мне тщательно умастили анальный ход, причем я почти не ощутил пробирающихся туда пальцев — мне все казалось, будто во мне сидит тот самый, распирающий меня, фаллос. Вымытые волосы мне насухо вытерли и расчесали гребнем, лобковую растительность также привели в порядок, даже расправили волоски между пульсирующими болью, покрасневшими ягодицами. Все это проделали со мной в считаные минуты, и очень скоро я вновь предстал на четвереньках перед господином, который велел мне двигаться перед ним по улице вдоль городской стены.
В СПАЛЬНЕ У НИКОЛАСА
Когда мы вышли на дорогу, хозяин приказал мне подняться и идти нормально. Нимало не колеблясь, я чмокнул обе его туфли и торопливо встал, готовый двигаться дальше. Я, как всегда, сцепил было кисти за шеей, однако неожиданно господин схватил меня, развернул к себе, опустил мне руки и поцеловал.
В первый момент я настолько был сбит с толку, что не сразу и отозвался, но быстро пришел в себя и ответил страстным, даже лихорадочным поцелуем. Я открыл рот, впуская его язык, и немного отстранился назад бедрами, чтобы мой встрепенувшийся товарищ его не коснулся. Тело как будто лишилось последних сил — словно вся оставшаяся во мне крепость стеклась к чреслам.
Николас чуть отодвинулся, оторвавшись от моего рта, и я услышал, как отражаются от каменных стен мои шумные прерывистые вздохи. Я осторожно поднял руки, обнял его — и он ни единым жестом мне не воспрепятствовал! Я ощутил под ладонями мягкий бархат его платья, гладкий шелк его волос. Это был неописуемый восторг!
Приятель мой дернулся сильнее, заметно вытянувшись, и вся накопившаяся за день боль запылала во мне с новой силой…
Но летописец отстранил меня, развернул и поднял мне руки за голову:
— Можешь идти не торопясь.
И когда его губы коснулись моей щеки, я почувствовал такое мучительное смешение чувств, такое томление плоти, что на глаза опять навернулись слезы.
По мостовой прокатили несколько экипажей с сияющими довольством ездоками и, описав широкий круг по площади, погромыхали мимо нас обратно. На влекущих их невольниках была блестящая серебристая сбруя, и у каждого свисал с члена, ритмично позвякивая, тяжелый серебряный колокольчик. В коляске восседала богатая горожанка в ярко-красной бархатной мантии с капюшоном и время от времени звучно нахлестывала своих «лошадок» серебристыми поводьями.
