Насилие (ЛП) - Кэмпбелл Нения

***

Она проснулась в серебристо-голубом предрассветном свете в одиночестве.

На мгновение ей показалось, что это... все... было просто ужасным сном. Чудесный, ужасный сон, который она однажды сможет забыть. Возможно, она даже смогла бы убедить себя, что этого не произошло, как она забыла многое другое в эти дни, но затем ее взгляд упал на простыни разных оттенков розового, теперь испещренные странными коричневыми пятнами.

Пятна крови.

Ее кровь.

А потом она поняла, что голая, ее одежда валялась на полу как лохмотья. То, что осталось от ее одежды. Это была вторая худшая вещь в мире. Первой стала ее попытка пошевелиться, которая ускорила боль от жестокого обращения с ней. Воспоминания Вэл о прошлой ночи накатывали волной, которая несла безумие и вызывала желание закричать.

Вэл не совсем понимала, как она смогла заснуть, хотя, должно быть, ей это все-таки удалось, потому что часы на прикроватной тумбочке показывали 4:55 утра. Она помнила, как он рухнул, обняв ее за талию с непринужденным собственническим чувством. Через несколько минут она попыталась выскользнуть из-под него, потому что думала, что Гэвин уснул, но оказалась в ловушке. Он холодно сказал:

— Не помню, чтобы говорил, что ты можешь уйти.

Затем он убедился, что она не сможет.

После того, как он закончил — на этот раз быстрее, так как ее крики от боли, казалось, подтолкнули его к кульминации, — она лежала там, немая и парализованная страхом, в то время как он ласкал ее дрожащее, не реагирующее тело и шептал ужасные вещи ей на ухо. Гэвин рассказал ей тем мягким соблазнительным голосом, который обычно приберегают для сладких пустяков, что именно он сделал с каждой из этих девушек.

Она плакала. Мысль об их семьях, озадаченных и осиротевших, разбила ей сердце, и она заплакала. Ведь только она знала, почему они были убиты — она и Гэвин, оба. Она плакала, потому что знала, что горе этих семей перерастет в ненависть, потому что они тоже будут винить ее, как и все остальные. Как делал сам Гэвин после каждого ужасного воспоминания, гладя ее по волосам и слизывая соленые слезы с ее лица.

«Как ты смеешь убегать от меня? Неужели ты думала, что я позволю тебе уйти? Я позволил тебе убежать так далеко, чтобы ты почувствовала себя в безопасности, а потом стал охотиться за тобой. Ты моя. Твое сердце принадлежит мне. Твое тело принадлежит мне. Твоя плоть и твоя кровь — все мое. Ты мой трофей, Вэл, и я буду иметь тебя так, как сочту нужным».

А потом он рассмеялся.

До Гэвина она никогда не видела обнаженного мужского тела. Она никогда не понимала, насколько подавляющей может быть мужская форма. Насколько мужской член похож на оружие. Женская фигура, по сравнению с ним, была ничем иным, как открытой раной, легко ранимой, если за ней тщательно не ухаживать.

Тигровая лилия, теперь обмякшая, прижималась к ее щеке. Листья базилика оказались прилеплены к телу, а несколько звездообразных цветов жасмина разбросаны по груди. Теперь там еще были розы. Желтые. Должно быть, он украл их из палисадника. Капли росы все еще покрывали их бархатные лепестки.

Желтые розы, за неверность — и за умирающую любовь. Мучительная любовь. Любовь стала злой, злобной и жестокой.

Вэл начала садиться. Болезненные ощущения заставили ее всхлипнуть, и она зажала рот рукой, прежде чем звук смог вырваться, потому что теперь, в темноте, увидела, что Гэвин встал и сидит за шахматной доской, которую поставил на сломанную тумбочку и приготовил для игры.

Вэл прижала простыню к груди, когда он молча поднялся, прихватив с собой шахматный журнал. Неужели он добавил ее имя в эти длинные списки побед и поражений? Без сомнения, и ясно под какой колонкой она оказалась. Он поймал ее взгляд и закрыл журнал с приглушенным стуком, который заставил ее взглянуть ему в лицо.

— Ты всегда так боролась в шахматах, — проговорил он, — интересно, это они подарили тебе вкус к сражению?

— Ненавижу шахматы.

Ей пришлось заставить себя оставаться неподвижной, когда он приблизился. Он наклонился, чтобы поцеловать ее, слегка проводя ногтями по ее обнаженной спине. Она чувствовала винный вкус на его языке — это был портвейн, и металлический привкус танинов, который так сильно напоминал ей кровь, вызывая тошноту.

— Я не имел в виду саму игру.

Вэл резко вдохнула и увидела, как его глаза потемнели, а зрачки расширились, поглощая радужку.

— Я хочу уйти.

— Ты хочешь сопротивляться мне. Почувствуй потребность в этом, на самом деле, потому что, пока ты сопротивляешься, ты невинна. Безупречна. Заблудившийся маленький ягненок на заклание.

— Я серьезно. Ты не можешь держать меня здесь. Ты не можешь... — Она замолчала, задыхаясь, когда он заполз на кровать.

— Не говори мне, что я могу и чего не могу делать.

— Я не...

— Именно.

Она попятилась и, сделав это, забылась. Боль пронзила ее, расколов надвое, и ее ноги, теперь слабые, как у новорожденного жеребенка, запутались в простынях. Запах роз становился удушающим, когда лепестки были раздавлены их телами.

Он приподнял ее и убрал влажные волосы с ее шеи.

— Возможно, ягненок хотел почувствовать укус волчьих зубов. — Гэвин провел пальцем по веснушкам на ее шее от уха до плеча, прежде чем позволил своей руке снова опуститься на ее талию. — Иногда телу трудно отделить ужас от экстаза. Ощущения так похожи. Контекст — это все.

Вэл уставилась вперед, и кровать заскрипела, когда он наклонился так близко, что его дыхание шевельнуло пряди персикового пуха на ее шее.

— Как легко было ягненку потеряться в глазах волка в тот первый раз. Она была не готова. Она испугалась. Ее маленькое сердечко бешено колотилось. Кровь прилила к ее конечностям. Ее дыхание перехватывало... и учащалось.

Он вдохнул, касаясь ее кожи.

— Возможно, волк съел бы ее. Я думаю, что в большинстве случаев он бы так и сделал. Да. Но этот ягненок обладает чем-то, что возбуждает его любопытство — и заставляет его жаждать чего-то большего, чем плоть или кровь.

Она почувствовала, как его губы коснулись ее пульса.

— И вот волк возлег с ягненком.

Она яростно содрогнулась, ненавидя то, как ее живот дернулся, как от ножа, и тепло просочилось в ее чресла, как кровь.

— Так не бывает.

— Мм, ну, я всегда считал себя довольно... неординарным. — Он сделал паузу. — У меня для тебя кое-что есть.

— Я не хочу этого, — автоматически сказала она. Холодная тяжесть легла ей на ключицу.

«Он пытается задушить меня».

Она схватила его за руки, прежде чем Гэвин успел натянуть металлический шнур. Он оттолкнул ее.

— Если бы я собирался убить тебя, — заметил он, — ты бы уже не дышала.

Она попыталась повернуться, чтобы посмотреть, и он наклонил ее голову к зеркалу. Это было ожерелье, тяжелое, вероятно, из жидкого серебра. Тонкие нити металлических звеньев, предназначенных для того, чтобы быть такими же текучими, как масло. Металлоконструкции были прекрасными, изящными и блестящими, с большим тонким кольцом, четко вписанным в узор. Она просунула под него палец, потянув за металл.

Ожерелье казалось не менее собственническим, чем руки, обнимающие ее за талию.

— Ты чувствуешь желание бороться, — тихо сказал он. — У меня тоже есть определенные желания.

— Это... это ошейник. Ты думаешь, что можешь владеть мной — как будто я... какое-то домашнее животное? Ты болен.

Она дернула плечами, нанося удар локтем. Ее рука, все еще цеплявшаяся за ожерелье, дернулась сильнее, когда Вэл приготовилась сорвать кольцо, которое теперь служило замком для какого-то ужасного поводка или цепи в ее воображении.

Гэвин схватил ее за запястье.

— Не начинай со мной игры, которые ты не готова проиграть, Вэл. Это быстро перерастет во что-то, что, я уверен, тебе не понравится. Я полагаю, мы говорили об индульгенциях. Хорошо. В вопросе контроля я стою твердо. Я не потерплю твоих попыток оспаривать мою власть, и, если ты будешь упорствовать в этом, мне, возможно, придется причинить тебе боль, чтобы доказать свою точку зрения. Животных убивали и за меньшее в дикой природе.