Виктор Маргерит - Моника Лербье
Она прикинула светло-синий шелк, затканный серебром. Недурно! Потом указала на кусок зеленой парчи, расшитой алыми пальмовыми ветвями, и авторитетно решила:
— Это должно подойти. Покажите!
Клэр развернула царственную ткань — темную и яркую одновременно, ниспадавшую тяжелыми, мягкими складками. Моника, закрыв глаза, старалась представить себе на этом фоне белизну прекрасного тела… С одной из последних репетиций она вернулась в восхищении. Великолепно, решила она.
В маленьком темном салоне, при искусственном освещении, она прикинула обе материи к образцу коралловых портьер.
— Зеленое превосходно! — воскликнула Клэр. — Мадемуазель Марнье будет довольна!
— Возьмите автомобиль, поезжайте с Ангибо сами и покажите ей обе материи. Пусть она выберет. У нас хватит той и другой. Отлично! Вы сейчас же сдайте в работу, чтобы было готово к шести часам.
Клэр и Ангибо, доверенный рассыльный, прибежавший на зов, почтительно поклонились и вышли.
Строгая, хотя и не суровая дисциплина царила в «Голубом репейнике». Достаточно было одного появления или приказания хозяйки. Восемь служащих, составлявших теперь штат магазина, произносили слово «мадемуазель» с глубоким уважением. Несмотря на строгость, они ценили ее за справедливость.
Стоя спиной к двери, Моника рассматривала только что доставленные вещицы из старого фаянса и граненого хрусталя. Она приобрела их вчера в аукционном зале из коллекции Монетье. Масляная лампа с неуклюжей горловиной и тремя уцелевшими ручками выделялась среди них как гигантская бирюза… Какая лампа! Она уже придумывала для нее абажур из светло-голубого и абрикосового муслина, как вдруг картавящий голос заставил ее вздрогнуть.
— Мое милое дитя!
Она обернулась: Пломбино. Он низко кланялся, ныряя вперед широкими плечами и густой поседевшей гривой. Вид у него был смущенный:
— Да, это я. Примите мой почтительный привет!
Моника смотрела на него вызывающе:
— И постарели же вы за эти четыре года!
Скрыв улыбкой гримасу, он ответил:
— Про вашу красоту этого не скажешь!
— Я не думаю, однако, что ваш визит вызван только потребностью говорить мадригалы.
— В большей мере именно этим. Зная вашу гордость, я из деликатности воздерживался от посещений. В часы… горести, которые вы переживали… я не хотел, чтобы вы заподозрили в каком-нибудь неловком шаге с моей стороны малейший… посторонний мотив.
Он лгал. И она это знала, потому что уже неоднократно резко отвергала его предложения денег после ухода с авеню Анри Мартэн. Вероятно, какие-то важные причины заставляли его после долгого перерыва рискнуть личным появлением. Он принял ее молчание за приглашение и продолжал задушевным тоном:
— Теперь, когда вы ни в ком более не нуждаетесь, мне легче уверить вас, что мое уважение к вам не изменилось, а преклонение даже возросло.
В его глазах сонного гиппопотама Моника прочла циническую откровенность тех дней, когда она могла бы стать его невестой.
С какими новостями он пришел или какую сделку собирается предложить?
— Чего же вы от меня хотите, барон? — спросила она с вежливой надменностью.
В ее присутствии Пломбино чувствовал, как его влечение пробуждается с новой силой. Резкость, с которой его выпроваживали, заботы о предприятиях, непрерывно расширявшихся и захватывавших теперь оба материка, наконец, долгие отлучки — все это на время отвлекло его от преследования цели. Моника, которую он снова увидел на одном большом ужине, сама того не зная, завладела воображением стареющего миллионера. С тех пор мысль увидеться с нею и получить ее за какую угодно цену не давала ему покоя.
— Так вот! — вкрадчиво продолжал он, — вы знаете, в каких дружеских отношениях я был с вашим отцом с тех пор, как…
Он путался, надеясь, что она придет ему на помощь… Но Моника смотрела пристально и насмешливо. Да, она знала… Договор, заключенный как ни в чем не бывало после ее ухода между отцом и Виньерэ. Затем увеличение капитала, превратившее при помощи миллионов самого Пломбино, а также Рансома и Уайта маленькое дело в грандиозное международное предприятие. Она даже знала, что в один прекрасный день очутится наследницей большого состояния и что это состояние, которого она не хотела, перейдет к приюту подкидышей, неожиданно превзойдя скромные мечты госпожи Амбра. Золото, приобретенное дурными средствами, станет таким образом движущей силой доброго дела.
— Дальше, — сказала она.
Пломбино жестом согласился с ней. Зачем, в самом деле, будить неприятные воспоминания?
— Вы правы. Не будем об этом говорить. Но вот что я принужден, однако, вам сказать. Здоровье вашей матушки, пошатнувшееся за прошлую зиму, дает повод к некоторым опасениям… к серьезным опасениям. Сердце плохое… Лербье мне вчера сказал, что она была бы очень рада вас повидать и что оба они были бы счастливы, если бы вы согласились приехать на днях отобедать на авеню Анри Мартэн. Что прикажете им передать?
Моника побледнела. Ей припомнились трагические минуты в вестибюле, встало ужасное видение: тело тети Сильвестры, распростертое на носилках… А что, если бы мать оказалась на ее месте? Она отогнала эти призраки.
Нет! Она никогда не вернется на авеню Анри Мартэн. Но, несмотря на это решение, при мысли о тесной дружбе, связывавшей обеих сестер, при смутных отзвуках своего раннего детства Моника в тревоге заколебалась. Что, если этот шаг Пломбино, — как она подозревала, — не только ловушка для примирения? Что, если действительно здоровье ее матери…
И в первый раз после разрыва она инстинктивно вместо недоверия ощутила некоторое волнение.
— Я подумаю, — сказала она наконец.
Моника смотрела на Пломбино и не видела его. Мысли ее блуждали то в саду Гиэра, то на вилле в Трувилле. Прожитые трагические дни плели в сумраке памяти свою тонкую паутину. Пломбино, расцветая от счастья под этим взглядом, согревающим его, как луч солнца, рискнул наконец почтительно напомнить:
— Вы им не откажете в этой радости.
— Моя мать в постели?
— Последние две недели она встает и даже гуляет немного после обеда.
— В таком случае, — сказала она колеблясь, хотя и несколько успокоенная, — попросите ее телефонировать мне. Посмотрим…
Прежде чем она успела отпрянуть, Пломбино быстро схватил ее руки и благоговейно прижался к ним толстыми губами. Ее движение не смутило толстяка, возбужденного близостью молодого тела. Он бормотал:
— Спасибо, мое дорогое дитя! И позвольте вас поздравить! Какие чудесные вещи!
Тяжело отдуваясь, он рассматривал старинные безделушки, потом сказал, указывая на изящные линии лакированного стула:
