Татьяна Недзвецкая - Raw поrно
Его звали Юра, он был болтуном и ужасающим зану-у-удой. Он мог пространно и обстоятельно, не торопя ни слов, ни времени, рассказывать мне о том, как ужасно он скучает по своей пассии, какие действия он предпринял, и какими подарками в надежде на то, что та одумается, он ее осыпал и сколь изощренно она его в последний раз отвергла. У меня хватало мозгов, чтобы не распространяться о своих собственных страданиях. Я поддакивала, и угукала, и ерзала на стуле в ожидании, когда же он наконец-то наговорится и приступит к делу.
То, что при мне он часами говорил о другой, нисколько меня не оскорбляло. Задевало, но вовсе не по причине честолюбия, дескать, как же он смеет так бесстыдно и откровенно трахать меня и в моем же присутствии говорит о другой с настоящим трепетом и нежностью, и наверняка, когда входит в меня представляет, что я — это Она. Просто во время его рассказов-пересказов о тоске по Ней вдруг случались моменты, когда петербуржец становился моим голосом и языком: он вслух высказывал те же самые переживания, которые и я испытывала когда-то. Я прикрывала глаза и представляла, что напротив меня сидит не этот, а другой. И в эти минуты частота моих ощущений скакала нервным зигзагом от ощущения блаженства (ведь это невероятно, когда один человек вслух высказывает то же самое, что чувствуешь сама) до злости и отчаяния, что напротив меня сидит не тот, который нужен, а грубый его заменитель.
Когда же петербуржец окончательно доставал меня своими разговорами, я раскрывала окно и садилась на подоконник. Закуривала сигарету и болтала босой ногой. Выпускала дым в окно колечками. Он продолжал что-то там свое беспрестанное «бу-бу-бу» говорить, но гул проносящихся мимо машин благополучно пожирал его слова. Я смотрела на алевший от закатного солнца краешек неба, и мне было покойно и хорошо. Соседи из напротив стоявшего дома с удивлением смотрели на сумасбродную девицу едва ли не по пояс высунувшуюся из окна, а петербуржец испуганно кричал, чтобы я побереглась, потому как восьмой этаж — это не шутка! Это очень высоко!
Когда сигарета догорала до окурка, я закрывала окно и шла в ванную: мыть испачканную о закопченный сажей подоконник руку.
Конечно, имея связь со мной, петербуржец помимо того, что благодарно изливал свою душонку, немало тешил свое мужское тщеславие, а то как же: такая телочка с упругой попкой и длиннющими ногами любого порадует, к тому же он наверняка был убежден в том, что невероятно мне симпатичен и я в нем еще как — о-го-го как! — заинтересована. В этом своем убеждении он был не совсем не прав: с моей стороны связь с ним действительно имела некую заинтересованность и даже почти наркотическую зависимость.
Он не был обладателем идеальных рук и губ. Он не относился к числу тех, от чьих прикосновений и объятий время замирает. Но то, чем он был одарен, стоило многого.
Его член был совершенным божеским созданием, словно по мерке сотворенный специально для меня. До пресловутого этого петербуржца я и представить не могла, что такое возможно. Но это стало ясным и очевидным с первого раза, едва он только-только вошел в меня. Ни больше, ни меньше: идеально заполнял мое влагалище. Входил в меня, как в узкую перчатку: точно впритык и помещался там весь. А стоило его обладателю совершить несколько вполне однообразных движений, как я испытывала настоящий, а не вымученный долгими стараниями и скаканиями, сильнейший оргазм. Свихнуться можно: то, над чем обычно бились десятки более интересных, более красивых, более умных мужчин, у этого зануды с туманных берегов Невы получалось легко и естественно. Причем сам он не прикладывал к этому никаких особенных усилий. Попросту втыкал в меня, и все.
Пытаясь понять причину, я детально рассматривала его орган. Широкий у начала, снабженный крупными и крепкими яйцами, он немного сужался к головке. Вероятно, поэтому его вхождение в меня было таким простым и одновременно ощутимым. Сосать этот член было неудобно. Из-за широкого его основания мне никак не удавалось захватить его полностью и почувствовать, как головка касается задней стенки нёба. Но для влагалища этот член был идеален. Я мимо пропускала все его неуклюжие поцелуи и ласки, раздвигала ноги и нетерпеливо ждала, когда же он в меня войдет.
После того как петербуржец кончал, я, невзирая на все его уговоры, старалась как можно скорее смыться. Потому что те разговоры, которые возможно было вытерпеть в качестве прелюдии, — совершенно невозможно было вынести в качестве послесловия, ибо стоило мне чуток замешкаться, как он начинал донимать меня такими расспросами, от которых становилось тошно.
Например, он мог меня начать пытать: счастлива ли я вообще по жизни? Не получив от меня вразумительного ответа, пускался в рассуждения о том, бытие ли определяет сознание либо наоборот — сознание строит бытие. Причем он говорил «бытиё», что не могло меня не раздражать. А бывало и того хлестче: у него хватало глупости пускаться в воспоминания о своей пассии. Которую я в порыве лести назвала зачем-то красавицей — хотя она была — бурундук бурундуком и до которой мне было до лампочки. Потому я, приняв душ, поспешно одевалась и, невзирая ни на какие уговоры, стремительно уходила.
Уходила в состоянии, близком к абсолютному счастью: ноги в коленках немного дрожали и поясницу ломило, мыслей же не было никаких. Лишь ощущение, что я иду по улице, разъебанная насквозь. Протраханная от горла до кончиков пальцев. Счастливая, с пустой головой.
Не стесняясь ни капельки, ничуть не заботясь, что он там обо мне подумает, я подносила к его рту свою бритую письку и чувствовала, как его подбородок упирается мне в половые губы. Я засовывала по два его пальца себе в задний проход. Я заставляла его кончать мне на живот: мне нравилось смотреть и чувствовать, как его теплая сперма капает на кожу.
Под воздействием этих наших встреч я впервые стала приходить к неутешительному выводу: приятнее всего заниматься сексом с человеком, который эмоционально безразличен, потому что можешь себе позволить все, что хочешь, не опасаясь, что он о тебе подумает, потому что отношениями с ним не дорожишь.
В моменты удовлетворения своих желаний я чувствовала, что становлюсь самой собой, такой, какой меня создала природа. Без примеси этики и ненужной морали, почерпнутой из глупых книг. Входя в состояние жизни без мыслей: я становилась счастливой.
Лишь на следующее утро, а то и ближе к полудню, у меня появлялись две мысли. В классическом эквиваленте — одна хорошая, другая тревожная. Первая: «Счастье — это состояние организма, вызванное естественными биохимическими процессами». Вторая: «А не является ли такое высокое, воспетое понятие, как «любовь», напыщенной пустышкой?»
