Татьяна Недзвецкая - Raw поrно
— Во что ты сейчас одета, деточка?
«В карнавальный наряд палача», — подумала я, а вслух сказала:
— Ничего особенного: топик с голенькой спиной и джинсы.
— Джинсы, наверное у тебя узкие. Обтягивают твою попочку и коленки. Острые коленки.
— Да.
— О, ты моя девочка, — на том конце провода раздался вздох облегчения.
«Сколько ж можно ждать?» — начинаю я злиться. Но вот наконец-то появляется Шадхов. Он учтив:
— Извини моя девочка, пришлось задержаться, — улыбается, направляет меня к своей машине, кладет свою руку на мою поясницу.
«Кто мне объяснит, неужели близкое общение только и состоит в том, чтобы поебаться? Странная все-таки вещь — трение слизистых оболочек», — думаю я, разглядывая потолок в квартире Шадхова, покуда тот трудится надо мной с ученическим прилежанием и ненужным мне желанием «доставить мне удовольствие».
«Секс со старцем с коротким промежутком второй раз за месяц? Не становится ли это для тебя привычкой? Смотри, а то: «Привычка свыше нам дана — замена счастию она», — думаю я, принимая в рот член Шадхова. Сосу его крупный с остроконечной головкой член. Хороший, кстати, член. Рекомендую.
Сосу долго. Однотипно. От монотонности своих движений самой себе становится тоскливо. Ни с того ни с сего вдруг начинаю испытывать желание, чтобы Шадхов меня немножко поистязал. Отрываюсь от его хуя. Разворачиваюсь к его лицу жопой, прошу: «Пощипай меня». Шадхов — озадачен. Совершает какое-то неумелое и трусливое движение.
— Не так! — выкрикиваю я.
— Покажи как надо? — смиренно говорит он.
— Хорошо, — говорю я, — становись передо мной на колени. Нагибайся.
Профессор послушно выполняет мою команду. «Ну вот, — думаю я, — а ведь уважаемый человек! Ученый, психолог. Студентов учит уму-разуму. Видела бы тебя сейчас аудитория!» Я сжимаю руками его ягодицы — потертые временем, дряхлеющие половинки. Сначала легонько. Потом сильнее, сильнее, мои когти впиваются в его податливую плоть. Вырывается, обиженным голосом выкрикивает: «Мне больно!»
Да брось ты, — отвечаю я, — бывает и хуже. Бывает, когда ты томишься, маешься одиночеством, а тебе срут в душу, — с таким вот подростковым пафосом отвечаю ему я и с размаху пятерней шлепаю его по заднице.
Шадхов кажется растерянным, он смотрит на меня влажными глазами ребенка.
— Это всего лишь игра, расслабься, — уговариваю его я. — Тебе понравится, расслабься.
Стягиваю с себя чулок, делаю петлю. Надеваюему на горло.
— Не бойся, — говорю я, — будешь моим милым животным. Лысенькой псинкой!
Голая расхаживаю по его квартире, тяну профессора за собой. «Пиздец! Клоунада на выезде!» — думаю я, замечая свое и его отражения в зеркале. И зачем только природа людей создала, чтобы они вот такой вот херней занимались? Останавливаюсь. Не убирая с шеи Шадхова импровизированного поводка, подлезаю под него, похотливая сучка. Ложусь прямо на пол. Шадхов всовывает в меня два или три раза. Я выскальзываю из-под него, хватаю свою туфлю, начинаю колотить по его заднице, сначала легонько, потом сильнее. Левой рукой дрочу ему.
Шадхов чуть ли не визжит от удовольствия.
— Нравится, тварь? Нравится тебе, милый, добрый дедушка? — с улыбочкой спрашиваю я.
Профессор, войдя в роль, поскуливает.
— Это только начало! Сейчас ты у меня обосрешься от удовольствия! Поверь на слово — имею опыт, — говорю я.
Смочив слюной тонкий стилет каблука, засовываю ему его в задницу. Осторожно. Опасно и осторожно. Кручу в его кишке туфельку, как ручку шарманки.
— Ну что, засранец. Кончить хочешь? — спрашиваю и перестаю ему дрочить.
Он думает, что это тоже продолжение игры:
— Да, девочка моя! Да, моя маленькая волшебница! — от вожделения закатывая глаза, стонет он.
— Ах ты, старая скотина! Неужели тебя в детстве уму-разуму родители не учили, что не гоже ебаться стареньким с молоденькими?
— Солнышко мое, поцелуй мою писечку. Ну поцелуй меня там! — стонет Шадхов.
— Сейчас, — говорю я ему и берусь одной рукой за хуй, немного наклоняюсь, отпускаю туфельку, глубоко засунутая она из него не вываливается.
Профессор извивается жопой. Туфля в ней забавно качается вправо и влево. Беру свою пилку. Неожиданно и резко по его члену — раз! Готово! Шадхов орет от боли. Орет от ужаса:
— А-а-а-а! Сука! Блядь! — давится он ругательствами. Булькает, хлюпает слюной, руками хватается за свой обезображенный орган.
— Да знаю я. Я такая. Я — знаю, — приговариваю я и режу ему глотку.
В который уж раз дивлюсь тому, что я — знатный мясник. Но эмоций, к сожалению, не лишенный. Меня немножко трясет. Руки и ноги — нехороший тремор.
Иду в ванную. Моюсь. Приятная теплая водичка. Она меня успокаивает. Беру кусок мыла. Неплохо пахнет. Намыливаюсь, мягкая пенка на моей коже. Ни с того и ни с сего вдруг вспоминаю исторический факт: в концлагере «Вороний мост» офицеры под местной анестезией отрезали самым красивым узницам руки и ноги. Некоторым только ноги. Полностью «обесчлененные» девушки назывались подушками, а наполовину — те, что оставались с руками, — полуподушками. Холеные офицеры собирали их целые коллекции. Кормили их. Поили. Гладили. Использовали за это, конечно — бесплатной заботы же не бывает. Клали их рядком и — давай по очереди. В эту тык и в эту тык. Обменивались ими, как марками. Развлекались как могли, в холодное военное время.
«Сохраните меня в чистоте и непорочности — девы иерусалимские», — молюсь я, подходя к несчастному Шадхову. Выдергиваю туфлю из его жопы — золотая шпилька в стразах и дерьме…
«Старый засранец! Только не ври, что тебе было неприятно! Мне даже показалось, что, когда я его отрезала, ты эякулировал! Такого ты еще не испытывал! Дряхлая вонючка! Или же это лишь моя буйная фантазия?»
— ворчу я. Не знаю. Но вот то, что ты, Нора Рай, разговариваешь с умершими, — это действительно попахивает клиникой. А еще с собой разговаривать — тоже, знаешь ли, никудышный признак. Пойду помоюсь. Еще разик. Вместе с туфелькой своей любимой. Потом вернусь домой и меня окружит всеобщее молчание. Я уже не завидую Теду Банди — я все про него поняла: не обладал он никакой изворотливостью. И даже особенно не заботился об осторожности. Невидимка-полубог: он так же, как и я, до поры до времени на фиг не был нужен ни социальным институтам, ни остальным сообществам, собратьям, индивидуумам и прочим.
СПОКОЙНО И… ХОРОШО…
У меня зазвонил телефон. Угадайте: «Кто?» С трех раз… Ага — она, она — Ядвига… Порочное дитя, присосавшееся ко мне так же, как и я к ней. Она и я — мы друг друга избегаем, тянемся. Мы друг друга — любим-ненавидим. Она пакостная и завистливая, великодушная, лживая и честная. Она всегда готова меня подставить и всегда готова меня спасти. «Когда-нибудь, в старости, мы будем жить вместе», — периодически напоминаю ей я и глажу по волосам. «Мы будем двумя мерзопакостными, шаркающими старушками. Моя родимая, моя ранимая Ядвига — душа твоя и мысли — нежные цветы, что для обороны своей хрупкости надежно поросли шипами».
