Кристин Орбан - Молчание мужчин. Последнее танго в Париже четверть века спустя

Смогу ли я любить его достаточно сильно, чтобы забыть Жана?

Сможет ли Поль погрузить меня в такую же безумную мечту?

Умеет ли он произносить слова любви?

Будет ли мое счастье таким большим, чтобы заслонить собой несчастье?

Звонит телефон. Номер в окошке определителя не высвечивается. Повелитель молчания звонит с мобильного. Я не снимаю трубку, и он отсоединяется, не оставив сообщения.

Он повсюду — за дверью и на пленке автоответчика, но, как всегда, ничего не объясняет и не извиняется. Одно лишь молчаливое загадочное присутствие. Но благодаря снотворным таблеткам я тоже могу загадочно молчать.

Я плачу, я рыдаю, слезы меня душат. Таблетки подействовали только на мое тело, но мозг все еще бодрствует, и все мысли — только о нем. Можно подумать, что я выпила цикуту. Это действительно конец — и дело не в одной-двух таблетках снотворного, а в том, что я его больше не увижу. Расставание похоже на смерть, и я буду носить траур по тому, чего я так и не узнала, но могла бы узнать; по тому, что хотела ему сказать и не сказала. По тому, чего он не знает. У меня перехватывает дыхание. Почему он никогда не позволял мне говорить? Как только я пыталась это сделать, он или целовал меня, или уходил. Я должна была попробовать совершить государственный переворот в чувствах — может быть, он втайне надеялся, что я так и сделаю и это освободит меня от власти его молчания. Может быть, он из тех мужчин, которым нравятся непокорные женщины?

Пыталась ли я на самом деле?

— Слишком поздно, — говорю я, мой голос заглушён подушкой.

Я пытаюсь думать о Поле. Я мало его знаю. У него всегда слегка надменный вид, как будто он знает больше остальных, и иногда это меня раздражает. Чего стоит его манера набрасывать куртку на одно плечо, сдвигать солнечные очки на лоб, носить свой портфель так, словно он весит тонну, и, перед тем как уйти, оглядываться на меня с таким видом, словно мы прощаемся навсегда. Я помню, что была им заинтригована, если честно, даже больше чем заинтригована. Однако его возраст меня беспокоит. Я никогда не занималась любовью с мужчинами младше меня.

Жан стучит в дверь.

Я поднимаюсь и медленно иду к двери. Я дура, мазохистка, я отказываюсь признать, что этот человек не любит меня так, как я бы хотела. У меня очередной каприз, я хочу развлекаться, мне нужно время, внимание, слова, комплименты. Я хочу быть любимой и сознавать это.

Жан стучит.

Очень трудно впервые произнести «Нет» — это самоотречение, самоистязание, тяжелая операция, насилие над собой.

Мое тело упорствует, оно не подчиняется мне, не слушает доводов рассудка и само управляет мной. Когда властвует тело, начинается полный хаос; наши тела понимали друг друга, но души находились в вечном противостоянии. Его тело зовет меня, его душа — отталкивает. Он стоит за дверью, но я почти чувствую на ощупь его матовую гладкую кожу, и меня охватывает дрожь. Я встаю с кровати, делаю несколько шагов, останавливаюсь почти рядом с дверью, трогаю ее, глажу и плачу; но его тело сейчас не властвует, а подчиняется, его душа запрещает ему быть заботливым любовником, даже просто любовником.

И с его душой я не могу ничего сделать.

Я бы хотела наполнить фарфоровую шкатулку до краев, хотела бы коллекционировать салфетки «клинекс», полные им, набрать их десять тысяч и больше... Может быть, в другой жизни, в один прекрасный день я бы и собрала десять тысяч... Я бы вдыхала их запах, хранила бы их в специальном сосуде, где бы запах не выветривался, специально достала бы такой в химической лаборатории. Я бы без всякого стеснения объяснила врачам, психиатрам, биологам, что я хочу сохранить сперму моего любовника свежей и влажной, и не хочу, чтобы она высохла и испарилась.

Я скажу, что не собираюсь его шантажировать или отправлять в тюрьму, не собираюсь заиметь таким образом ребенка — мне просто нужна его сперма, чтобы вдыхать ее запах по вечерам, перед тем как ложиться спать, потому что мы, понимаете ли, не спим вместе. Потому что мы не живем вместе, потому что я его тайная любовница, и мне нужно быть осторожной, чтобы это не стало известно.

Жан стучит в дверь.

Я тянусь к нему, я понимаю, что было бы слишком легко погрузить его в молчание, которое он меня заставил испытать на себе.

Но молчание — это не мой стиль.

Я прижимаюсь губами к замочной скважине и произношу без всяких эмоций:

— С меня хватит.

Ответ Жана: молчание.

— Я сплю, — добавляю я.

Молчание.

— Я сплю, но не потому, что устала: просто выпила две таблетки снотворного.

Молчание.

— Я бы хотела, чтобы ты был ревнив, как итальянец. Хотя по темпераменту ты мог бы быть итальянцем, но морально ты ближе к северу, к Северному полюсу. Ты как ледяной.

— Мадемуазель, с вами все в порядке?

— Жан?

— Нет, это не Жан.

— Нет?

— Это консьержка, мадемуазель. Вам не нужна помощь? Я не разобрала, что вы сейчас говорили.

— Мадам Гриффарен?

— Я стучала вам в дверь, звонила вам с мобильного телефона, но не получила ответа. У вас что-то не так? Вы одна? Вам нужна помощь?

— Что вы делаете у меня за дверью?

— Я пришла, чтобы отдать вам письмо. Его оставил какой-то господин и просил сразу вам передать.

— Письмо? А что это был за человек?

— Он называл вас Идиллией.

— Просуньте письмо под дверь.

— Может быть, вызвать врача?..

— Нет, все в порядке.

— Вы уверены?

 — Да. Пожалуйста, просуньте письмо под дверь.

И мадам Гриффарен просовывает под дверь бледно-голубой конверт, на котором черными чернилами написано: « Идиллии, лично в руки».

Я быстро вскрываю конверт и вынимаю два листка бумаги, исписанные с обеих сторон. Но у меня кружится голова, а почерк слишком мелкий, и это мешает читать. Я похожа на лодку, которая попала в жестокий шторм и вот-вот пойдет ко дну. Глаза у меня слипаются. Вот они, слова, которых я так ждала — они появились передо мной, выстроились в ряд, но я не могу их разобрать. Они танцуют перед глазами и отдаляются, как мираж. Кажется, несколько раз мелькает слово «любить», но я не могу точно сказать, в каком времени — в настоящем или прошлом. Такова ирония судьбы.

Но, может быть, это и к лучшему?

Я больше не хочу раскрыть тайну этого человека.

Молчание объединило нас, и оно же нас разъединит. Я целую бумагу, глажу ее, провожу по ней губами — как делала раньше с его пенисом. Я ощущаю Жана между строк. Я люблю его в последний раз, я прикасаюсь губами к словам, которых он не произносил, потом вкладываю письмо в конверт и убираю его подальше, где, надеюсь, больше его не найду. Снова падаю в кровать.