Ирэне Као - Я чувствую тебя
– Начнем или будем целый день собираться с мыслями?
Голос Чеккарелли – лучшая реставраторша и обладательница худшего в Риме характера (в чем я почти сразу же убедилась) пробуждает меня от мечтаний своим зычным окриком с типичным римским акцентом. Познакомившись с Чеккарелли, я до сих пор теряюсь в догадках: Борраччини действительно желала оказать услугу или коварно уготовила мне миссию, ставящую под угрозу мои нервы.
Рывком поворачиваюсь и застываю под суровым взглядом Паолы Чеккарелли, полускрытым странными очками в салатовой оправе. Паола – высокая, нервная сорокалетняя женщина, ее светлые волосы с мелированием практически всегда собраны в хвост или небрежно забраны наверх заколкой, что, как ни странно, придает ей вид римской матроны. Чеккарелли скандальна и неуступчива, но при этом действительно гений в нашей области. Она как никто знает секреты цветовой палитры, может угадать тайную сущность любой фрески и представить каждую ее деталь в наилучшем виде. К сожалению, Паола прекрасно осознает величину своего таланта и использует любую возможность одернуть меня, если замечает, что я оплошала при смешивании красок или надолго застряла на какой-то детали фрески. Она молчалива, но когда говорит что-нибудь, то выражается в очень прямой и резкой манере. И это вызывает у меня нечто вроде благоговейного ужаса. Иногда мне кажется, что Паола на самом деле совсем не похожа на ту, какой хочет казаться.
– Элена, какого черта ты делаешь?
Ее голос – ударная волна за моей спиной. Я собиралась начать накладывать цвет на плащ Девы, но сразу же поворачиваюсь с застывшей в воздухе кистью и встречаюсь взглядом с этими глазами орехового тона, которые обжигают меня из-под очков, в то время как на ее щеках вокруг рта возникают две строгие линии.
– Попробуй сначала. Я не уверена, что цвет идентичен, – продолжает Паола, указывая подбородком на мою емкость с голубой краской.
– Хорошо, – отвечаю примирительным тоном, хотя я уже тысячу раз пробовала и подбирала. Делаю небольшой мазок на одеяниях Мадонны и замечаю: – По-моему, цвет не отличается…
И действительно, цвет сливается с оригиналом фрески.
Паола приближается, чтобы проверить. Сначала смотрит на образец, потом на меня, и спустя мгновение (которое кажется мне бесконечным), выражение ее лица становится… таким, как всегда: злым на весь мир, а заодно на меня.
– Не забудь указать в черновике точное количество пигмента, – говорит она, возвращаясь к своей фреске на другой стене капеллы, «Благовещение» Чарльза Меллина.
– Хорошо, потом отмечу.
Мне хотелось сказать ей, что мне нет нужды записывать пропорции всякий раз, что я все прекрасно помню, но решаю промолчать.
То, что Паола называет «черновиком», – это большая тетрадь в твердой картонной обложке с белыми неразлинованными листами, которую она блюдет с религиозным фанатизмом. Каждое утро, прежде чем приступить к работе, Паола пишет в начале страницы дату сегодняшнего дня, а потом ниже указывает (или заставляет меня) все пропорции пигментов, которые мы использовали в смеси красок. Раньше я считала, что только я олицетворяю собой клинический случай педантизма и мании совершенства в работе, но, встретив Чеккарелли, поняла, что не одинока. Поначалу ее сверхестественная скрупулезность выводила меня из себя, потом я привыкла и наконец, охваченная стокгольмским синдромом[13], научилась ценить ее.
Вне работы у нас так и не было возможности познакомиться поближе. Я пыталась подружиться, приглашая ее перекусить вместе или прогуляться по центру во время перерыва, но Паола всегда отказывалась. Похоже, она предпочитает соблюдать дистанцию и оставить наши отношения в формальных, чисто профессиональных рамках. Но все же почему-то я уверена, что за этой железной маской скрывается чувствительная душа. Паолу выдает то, как она держит кисть в пальцах, и та деликатность, с которой она скользит ею по фреске – касается очертаний и теней движениями легче перышка.
* * *Работаем все утро спиной друг к другу – каждая лицом к своей фреске. Единственные звуки здесь внутри – шаги посетителей вдоль галерей и звякание монеток в агрегате, который включает освещение над творениями Караваджо. Я останавливаюсь, чтобы освежить взгляд глазными каплями и проверить мобильный. Пришло сообщение от Филиппо.
После внимательного и углубленного анализа, ясновидящий проектировщик будущего предвидит вечер с аперитивом и кино. В «Фарнезе» показывают Тарантино. Увидимся у меня?
Офис Филиппо находится на Виа Джулия, в нескольких шагах отсюда. Нередко я захожу за ним после работы, и мы идем на аперитив в Кампо деи Фиори[14], а затем в кино на первый сеанс, таким образом нам потом удается еще вернуться домой на метро. Сейчас, когда вечера становятся все теплее, неохота сидеть взаперти дома, и, конечно, его предложение мне нравится.
Ок. До скорого. Чмок
Откладываю телефон и возвращаюсь к работе.
– Кто знает, может существует программа типа «Фотошоп» и для нас тоже, – размышляю вслух, растушевывая белый тон на облачениях Марии, – вот было бы здорово…
Паола улыбается:
– Ну не знаю. Мне бы не хватало ручной работы.
Потом приближается к участку, над которым я работаю, внимательно разглядывая его сантиметр за сантиметром.
– Советую тебе хорошо очистить пятнышки от брызг, – указывает она рукой в перчатке на одно место, – иначе когда будешь закрашивать, получится ужасно.
– Конечно.
Я прекрасно знаю, что делать, но Чеккарелли не теряет возможности поучать. Потом снимает перчатки и начинает приводить в порядок инструменты.
– Ты уже уходишь? – спрашиваю, вытаращившись. (Паола всегда покидает место работы после меня.)
– Да, ты забыла? – она встряхивает головой, высвобождая непослушные волосы от заколки, – Меня днем не будет.
– Ах, и правда.
Действительно, несколько дней назад она говорила мне, что будет занята сегодня во второй половине дня. Понятия не имею, о чем речь, и воздерживаюсь от расспросов.
– Тогда до завтра!
– До завтра! – Паола взмахивает рукой на прощание, неслышно удаляясь в своих кроссовках.
* * *После обеда мне ничего особенного сделать не удалось. Наверно, потому, что в четыре отец Серж отслужил перед своими прихожанами длиннейшую службу на французском, которая меня отвлекала. А может быть, потому, что внимание рассеялось, а после этого глазам трудно сосредоточиться на деталях. Поэтому, в ожидании половины седьмого и встречи с Филиппо, делаю пока рутинную работу: заполняю внимательно черновик, готовлю пигменты на завтра и привожу в порядок все свои инструменты с особой тщательностью.
Время от времени пересекаюсь взглядом с парнем, который вот уже несколько дней приходит в церковь и часами простаивает перед картинами Караваджо, не обращая внимания на туристов, проходящих мимо.
Я заметила у него странный альбом для рисунков в ярко-синей обложке, который он использует для заметок или карандашных набросков. Потом вырывает страницы и складывает их в картонную папку на резинке. На вид ему от силы двадцать лет, а возможно и меньше. Сегодня на нем пара прямых джинсов, заправленных в клетчатые ботинки «All Star», и черная футболка без надписей. На запястье два веревочных браслета, в левой брови мерцает пирсинг. Он не очень высокий, но худощавый – классический тип нервного гениального студента: мышцы на руках едва намечены, бледная кожа, корпус слегка наклонен вперед.
Он только что улыбнулся мне. Застенчивая и почти незаметная улыбка, в знак приветствия. Это, наверное, означает: «Ведь мы уже можем здороваться… мы знакомы, поскольку встречаемся здесь уже пять дней подряд». Мне нравятся его большие темные глаза – они живые, светятся силой – и его густые брови, и копна слегка вьющихся каштановых волос. Большой рот с пухлыми губами придает его лицу слегка экзотический вид.
Может быть, он не студент, а начинающий художник. Сюда приходит много молодежи полюбоваться на произведения искусства, но он отличается от них: изучает картины с особой прилежностью, лихорадочно записывая что-то на своих листках, или часами читает учебники, подчеркивая фразы, будто хочет зафиксировать в памяти каждую строчку.
Уже четверть седьмого, он собирается уходить. Я тоже пойду: на сегодня я сделала достаточно, да и оставаться дольше нет смысла – я совсем вареная. Снимаю комбинезон, привожу в порядок волосы и иду к выходу вдоль галереи. Кожаные подметки моих босоножек создают отзвук на мраморных полах, и приходится идти на цыпочках, чтобы не шуметь.
Проходя мимо моего «знакомого», я внезапно замечаю, что из его папки выпал один листок с заметками. Поднимаю его и, прежде чем парень уйдет, спешу остановить, дотрагиваясь двумя пальцами до плеча. Он с удивлением оборачивается
