Виталий Протов - Грехопадение
Ее лихорадочный бред продолжается, хотя в нем уже нет нужды, я уже сдался, я уже готов, правда, что-то еще сдерживает меня – мне остается преодолеть какое-то последнее внутреннее сопротивление, моральное что ли, оно у меня на шее, держит, как поводок – собаку. Так, наверно, ведут себя девственницы: перед последним шагом ими вдруг овладевает нерешительность, страх – ведь вернуться в прежнее состояние будет уже невозможно. А какое оно – новое? Что сулит?
– Миленький, – продолжает бредить она. – Возьми меня. Ну, пожалуйста. Ты не представляешь, как мне это нужно. Господи, ну что ты потеряешь? Чего ты боишься? Я ведь не жениться тебя прошу?
А руки ее ни минуты не остаются без дела – гладят меня, ласкают, трогают. Как выгляжу при этом я – здоровый мужик, которого соблазняет девчонка? Пребываю в подвешенном (чуть ли не в буквальном смысле) состоянии между небом и землей, между сладострастной Сциллой и ханжеской Харибдой. Сижу – локти на коленях, пальцы сцеплены, как Роденовский мыслитель, черт бы меня подрал, но уж никак не деятель, который давно бы уже решился на что-нибудь – то ли ушел бы, хлопнув дверью, а перед этим нашлепав девчонку по заднице, то ли давно уже сделал бы то, что вот-вот начну делать я.
И тут она обвивает меня за шею руками, притягивает мою голову к себе и впивается в меня вампирским поцелуем. Губы у нее жесткие, требовательные – я сдаю еще одну позицию, мне остается немного, еще один шажок до пропасти. Она тоже чувствует это, а потому окончательно от слов – слова ей больше не нужны – переходит к делу. Она отпускает мои губы, и подталкивает мою голову вниз – туда, где холмики ее обнаженных грудей, совсем маленькие, почти незаметные, только по торчащим соскам с огромной ареолой и можно догадаться, что это грудь женщины. Девочки. Дух у меня захватывает от нежности, и я, кляня себя последними словами и теряя голову, трогаю ее сосок губами, ласкаю кончиком языка, а она заходится таким страстным стоном, что я перестаю владеть собой – проваливаюсь в эту бездну наслаждения…
Я чувствую себя так, словно мне в руки попал диковинный цветок, лепестки которого боюсь повредить, правда, сам цветок ничуть не озабочен целостностью своих лепестков – мни их, обрывай, он только еще пышнее расцветает, раскрывается передо мной.
Она оплетает меня стеблями своих рук и ног и не желает отпускать даже на тот короткий миг, который мне нужен, чтобы выйти из нее, перед тем как вонзиться снова.
Какой-то периферийной частью своего сознания я отмечаю, что она уже не невинна. Но мне не до этого. Я утопаю в ее соках. Я ласкаю ее лицо. Веки ее стали такими тяжелыми – ей их не удержать, губы искривлены чувственной судорогой, что в моем представлении никак не вяжется с этой тринадцатилетней девчонкой. Тело ее напряжено так, что, вжимаясь в нее, я чувствую ее ребра. Иногда она заносит руки за голову и вцепляется ими в подушку, отчего ее голова запрокидывается еще больше.
Ее то ли стоны, то ли всхлипы становятся все громче, но это не только голос наслаждения, это крик о помощи, мольба, просьба, требование облегчить ее страждущую плоть, заполнить эту невыносимую пустоту в ее чреве, которая мучает ее, не дает ей покоя.
Она полноводна, как река в паводок, и когда я ныряю в нее, она выходит из своих молочных берегов, затопляя заливные луга своих чресл, распахнутых навстречу моему вожделению. Но вот я, наконец, обессиленный, падаю на нее, а она с жадным всхлипом подается мне навстречу и деловито, словно прачка, выжимает меня всего без остатка.
Мы лежим друг подле друга, на ее лице блаженное выражение, правда, не без хитринки в глазах, за которую я готов ее высечь. Она одержала надо мной победу, но я готов терпеть такие поражения, по крайней мере, так мне кажется в этот миг, пока еще свежи ощущения пережитого и спит зверек, который вскоре начнет грызть меня изнутри. Его зовут то ли совесть, то ли склонность к самобичеванию.
Я не знаю, как вести себя с ней теперь. Она моя любовница – эта девочка, подросток. Но ничего похожего на те чувства, что я испытывал к другим моим любовницам, у меня к ней не возникает, потому что я, несмотря на все случившееся, не могу воспринимать ее всерьез. Я не могу за пять минут изменить мое отношение к ней: только что я разговаривал с ней, как взрослый разговаривает с ребенком, а теперь должен говорить ей слова, какие мужчины говорят женщинам. Ее, видимо, никакие подобные мысли не беспокоят.
– Кто же у тебя был до меня? – спрашиваю я.
– Я вовсе не должна тебе давать отчета, – совсем по-взрослому говорит она. – Я ведь не спрашиваю, кто до меня был у тебя. Хотя я-то кое-что об этом знаю. Ну да ладно, я тебе скажу. Так, один мальчишка-одноклассник. Давно уже – в прошлом году. Его больше нет.
Что значит «нет»? Этот вопрос задаю я сам себе. То ли он ушел из ее жизни, то ли он ушел из жизни вообще. Я уже во все готов поверить. Но на всякий случай ничего я не уточняю. Я лежу с ней рядом, под одним одеялом и не знаю, что мне делать дальше. Я бы встал да ушел, но не могу просто так встать и уйти, не сказав никаких слов. А вот какие слова подходят для данного случая – ума не приложу.
Я лежу и чувствую ее расслабленное тело рядом со своим. Ей хорошо, она ни о чем таком не думает. Она спрашивает:
– Ну, ведь тебе было хорошо, правда?
– Да, – отвечаю я. – Очень.
Вот ведь дрянь. Мало того, что она обманом завлекла меня к себе в постель, она теперь заставляет меня плясать под ее дудку.
Я обвожу глазами ее жилище. Она такая же разгильдяйка, как и ее мамочка. Вещи разбросаны повсюду. Маленький телевизор стоит так, чтобы было видно с кровати. Одна книжная полка. Что там – Гарри Поттер? Несколько томиков в бумажном переплете – женские романы. Так вот на одной полке детство уживается со зрелостью. На той же книжной полке стоит в рамке фотография пожилого человека – он, кажется, улыбается, подмигивает мне. В руке он держит сачок, темноватый зев которого тоже словно бы укоризненно глазеет на меня. Он еще здесь откуда? Этот вопрос я опять обращаю не к ней, а к себе.
Она шевелится под одеялом, прижимается ко мне. Я поворачиваю к ней голову, хочу сказать, что собираюсь уходить, но она перехватывает инициативу и снова заводит свою пластинку.
– Пожалуйста, миленький, ты теперь не можешь просто так уйти, побудь еще со мной. Ведь я тебе понравилась, правда? Ведь тебе было хорошо со мной, ты же сам сказал. Прижмись ко мне. Я тебя буду любить так, как никто тебя не любил. – Говоря «любить» она явно не вкладывает в это слово того смысла, которое вкладывал в него классик, когда писал, скажем «Я вас люблю. Чего же боле?» – Ты еще не знаешь, какая я. Я ведь самая-самая. Может, и не самая красивая, но любить, – (и опять этот глагол не в том, не в значении классика), – меня слаще, чем кого угодно другого, потому что я такая молодая, гибкая, смелая. Потому что я очень хочу…
