Шахразада - Халиф на час
Наконец двери черного дерева закрылись. И тогда писец смог дать волю своему смеху. И даже визирь, о величайшее чудо из чудес, скупо улыбнулся в ответ на раскатистый хохот юноши.
– Мой халиф, да пребудет с ним вовек Аллах милосердный и всемилостивый, подарил мне сегодня отличный день! – пробормотал визирь, торопясь в сторону дивана. Должно быть, мудрецы уже собрались. Каково же будет их изумление, когда в парадные двери войдет этот глупец! Надо предупредить почтенных старцев о веселой проделке халифа! Да, и не забыть предупредить, что с этим ряженым следует обращаться как с самим халифом и что сам повелитель, невидимый, из тайных своих покоев наблюдает за всем происходящим. А значит, и увидит малейшее непочтение, которое будет проявлено к его «второму лицу».
«Хотя вот об этом, о Аллах, спасибо, что дал мне это понять, предупреждать их не следует! Пусть мудрый Гарун аль-Рашид увидит, кто истинно предан ему, а кто лишь носит на лице маску!» Хихикнув самым неподобающим образом, визирь вошел в приемную дивана.
А в это время, наконец умывшись и приведя себя в порядок, Абу-ль-Хасан готовился надеть «парадное платье».
Поняв, что обманул сам себя, постельничий впал в ярость. «О, я отомщу и тебе, глупый осел! И тебе, хитрый визирь! Я отомщу всем!» Но внешне его ярость проявилась лишь в утроенном рвении, с которым он начал облачать «любимого халифа», как-то кстати вспомнив, что сам-то Гарун аль-Рашид собирался прятаться в кладовой возле опочивальни и в щелочку наблюдать за тем, как правит этот глупец.
– Что ты подсунул нам, безмозглый осел! – капризно спросил умывшийся Абу-ль-Хасан. – Да разве так должен выглядеть парадный кафтан нашего величества? Ты, должно быть, совсем лишился разума! Берегись, иначе мы повелим вытаскивать из твоего мешка с золотом по одной монетке за каждую провинность!
Очень быстро поняв, что его «мешок с золотом» мгновенно иссякнет, Джалал-ад-Дин склонился в поклоне.
– Прости меня, невежественнейшего из твоих рабов, о великий! И скажи мне, какой кафтан ты бы хотел надеть в диван?
– Парадный, болван! Мы же сказали «па-рад-ный»! Не это черное уродство, а действительно парадное платье! И шаровары поярче, и чалму повыше! Да не забудь подобрать все необходимые мелочи, чтобы мы выглядели настоящим халифом.
Не желая спорить, Джалал-ад-Дин убрал парадный кафтан и вместо него вытащил огненно-красный, расшитый золотом и камнями так, что он горел в свете ламп подобно самоцвету. Некогда Гарун аль-Рашид сказал, что наденет «это одеяние павлина» только если сойдет с ума. Должно быть, именно этот миг он и имел в виду.
– Ну вот, можешь, если хочешь! Красиво… нарядно… небедно… Да подбери нам обувь… и не забудь шаровары… Ну, под стать… И где, мы спрашиваем тебя, ленивая собака, наши перстни и медальоны? Не можем же мы идти в почтенное собрание голым, словно шакал!
«Ты пойдешь в диван разряженным, словно стая обезумевших павлинов, баран!» – так подумал Джалал-ад-Дин. Но руки его сами вытаскивали шкатулки с перстнями, подвесками и медальонами. Дюжина шаровар, ярких, словно ярмарочный шатер, уже дожидались своей очереди на ложе.
И вот наконец наступил тот миг, когда Абу-ль-Хасан готов был выйти в парадные покои. Джалал-ад-Дин окинул «своего повелителя» оценивающим взглядом и довольно проговорил:
– О изумруд моей печени, ты никогда еще не был так необыкновенно параден, как сейчас!
И был стократно прав. Красный, словно язык пламени, кафтан был накинут на изумрудную шелковую рубаху. Синие шаровары, крашенные индиго и расшитые сотнями райских птичек, опускались на кожаные туфли с загнутыми носками и причудливым золотым тиснением. Все это великолепие венчала огромная, воистину параднейшая пурпурная чалма. Прямо надо лбом горел кровавым огнем огромный рубин, а пальцы юноши были унизаны перстнями столь плотно, что не сгибались в суставах.
– Ну вот, теперь показывай нам дорогу! Что-то мы стали забывать простые вещи…
– Повинуюсь, о прекраснейший, – проговорил, сгибаясь в поклоне, Джалал-ад-Дин. О, пусть и самую малость, но он отомстил настоящему халифу. Ибо долго еще будет ходить по дворцу молва о том, как в одно утро Гарун аль-Рашид позволил себе войти в диван разряженный, словно безумный павлин.
Макама шестнадцатая
О, каким красавцем чувствовал себя Абу-ль-Хасан! Никогда еще его плечи не красовались в столь роскошном кафтане! А драгоценные перстни! Он надел их почти все сразу – ибо не в силах был устоять перед красотой и разнообразием самоцветов и изумительных золотых оправ.
– Воистину, мастера нашей страны, – как ему казалось, весьма довольным голосом заметил Абу-ль-Хасан, – недостижимы в своем искусстве. Когда у нас найдется время, мы непременно вознаградим их за удивительное мастерство. Ну а пока… Ну что ж, пока пусть радуются, что доставили нам немного удовольствия.
Четверо рабов-нубийцев, что охраняли «халифа», замерли перед дверями в диван. Дальше властелин должен был идти сам. Церемониал требовал, чтобы халиф трижды стучал по специальной начищенной медной пластинке и просил впустить его в «собрание мудрости». И только третья просьба владыки могла быть удовлетворена. Но, конечно, никто не рассказывал об этом халифу поддельному и потому тот замер в недоумении перед наглухо закрытыми высокими дверями.
– Но почему никто не встречает нас? Почему никто не сгибается в поклонах от радости при одном лишь лицезрении нашего прекрасного величества? И почему, о Аллах всесильный, закрыты эти чертовы двери? Неужели не слышно, что мы уже здесь?
– Постучи в дверь, владыка, – наконец решился подсказать ему один из рабов.
– Мы и сами это знаем, ничтожный, – процедил Абу-ль-Хасан, досадуя на себя за то, что не догадался сделать такой простой вещи.
Но ведь и стучать в двери можно по-разному. Абу-ль-Хасан замолотил в дверь обоими кулаками. Он бы и закричал что-то, но побоялся, что в его блестящем одеянии лопнет какая-нибудь важная мелочь. Увы, он отлично помнил, как вынужден был пробираться через просыпающийся город, поддерживая шаровары.
Наконец двери распахнулись. Первый советник дивана (ибо только он мог решать, впустить ли халифа в этот приют истинной мудрости) набрал полную грудь воздуха, чтобы, во всем следуя церемониалу, осведомиться, кто и зачем стучит в «ворота, дарующие знание». Но Абу-ль-Хасан не стал ничего ждать или слушать. Бесцеремонно оттолкнув первого советника, он пробурчал:
– Ну наконец-то! Наше величество могло и год провести под дверями, дожидаясь, когда никчемные тупые советники соизволят выйти встречать величайшего из властителей.
