Обнаженная. История Эмманюэль - Кристель Сильвия
Дама в розовой шляпке, с розовой сумочкой, в розовых башмачках, единственная в мире, безупречная во всех отношениях, все ближе. Я выпрямляю спину, подбородок вперед, на моем лице едва заметна легкая улыбка, я хочу походить на нее, быть на высоте, казаться солидной. Учащаются вспышки фотоаппаратов, от которых сыплются во все стороны ослепительно белые искры; сверкают бриллианты, корона настоящая, я опускаю глаза и вижу протянутую руку — белую, неторопливую, низко застывающую в воздухе. Я хватаюсь за нее кончиками пальцев, едва слушая, наклоняюсь и медленно киваю головой. Я шепчу: «Благодарю… благодарю за такую честь». Вдруг сквозь толпу пробивается Джаст. Он хочет попасть на фотоснимок. Он слегка отстраняет меня, представляется, сгибается в поклоне. Королева стоит невозмутимо, ее припудренная плоть похожа на пористый мрамор, ясные глаза даже не дрогнули. Она медленно отводит протянутую мне руку, ждет только мгновение, чтобы я наконец осмелилась поднять голову, и этого как раз достаточно, чтобы послать мне искрящийся благосклонностью взгляд. И королевское шествие продолжается.
— Ты не бывала в Токио? Сразу влюбишься в этот город! От развлечений ополоуметь можно. Шопинг, сырая рыба, кругом мигают неоновые огни, а местные жители всегда улыбаются… Потрясающе! Только зря не бесись, это у них не насмешка, а знак гостеприимства, вот увидишь, это шок. Ходишь и ничего не понимаешь, вот здорово. Улицы, имена, меню — все как китайская грамота! То есть японская.
Так меня развлекает Жак, мой менеджер.
Япония — уникальная, невообразимая страна, настоящий край света. Ничего близкого и знакомого здесь нет, это другой мир. Оказанный мне прием свидетельствовал о разнообразии талантов этого замечательного народа — в противоположность строгому кальвинистскому чувству меры моих соотечественников. Японцы, воспитанные в покорности, могут и воспламениться, объединившись в мощную общую силу. Эта нация, монолитная и церемонная, способна восхищаться чужой моделью поведения и символами свободы. Японцы приняли меня в свой круг, горячо чествуя. Женщины аплодировали эротической силе моей героини и ее превосходству над мужчинами, ее скрытому влиянию, умению властвовать над мужским желанием и заставлять партнера поверить в то, что всем заправляет он, хотя на самом деле управляют им.
Наиболее полным выражением этого превосходства стала для японок любовная сцена, где я опрокидываю мужа на спину и сама сажусь на него, заставляя принять ритм своего тела. Она запомнилась особенно, превратив меня в живую статую свободы.
Вспышки меня ослепляют. Я закрываю лицо, боюсь, что после нескончаемого полета выгляжу безобразно. Огромная толпа галантных журналистов окружает меня при выходе из самолета. У входа в отель просто давка, да и повсюду необыкновенная суета. Я счастлива и ошеломлена. Невозможно желать большего свидетельства исполнения мечты, чем вот это — встреченное там, где его совсем не ждешь, — восхищение мужчин и женщин, незнакомых и совсем не похожих на вас. Обитатели другого мира дарят вам все то, чего вам так не хватало, с такой щедростью, с таким энтузиазмом, что все это напоминает восторги ребенка. Сами японцы похожи на свои бонсаи — мне так понравились эти миниатюрные деревца, которые каждый день подравнивают, чтобы они не вырастали. Наивный и простодушный народ-творец одарил меня огромной нежностью. Япония — одно из самых прекрасных моих воспоминаний.
После волнующего прибытия я вспоминаю настоятельный призыв моего агента: «Шопинг!» Это слово я затвердила как молитву и как правило, которому с удовольствием последовала.
— Но вы же не собираетесь идти по магазинам?!
Мой местный пресс-атташе в полном шоке.
— Конечно, собираюсь.
— Но, Сильвия, вы, кажется, ничего не поняли. Эти люди, столпившиеся внизу в отеле, ждут вас, подстерегают. Они побегут за вами, они хотят вами обладать, трогать вас, срезать прядь ваших волос, такая тут традиция! Они же вас сейчас растопчут, снимут скальп и раздерут его на кусочки!
— Неужели? А мне бы так хотелось пройтись по магазинам…
Я упрямлюсь.
— Хорошо, Сильвия, составьте список бутиков, которые хотите посетить, и я все устрою.
Я записала все вывески, на какие обратила внимание, прибавив: «Плюс типичные местные магазинчики».
Я сделала покупки в лавчонках вдали от толпы, тихих и печальных, оживлявшихся только присутствием скромных и послушных продавщиц. Я испытала при этом новое и странное чувство необходимости защититься от чрезмерной суеты, не злоупотребляя эффектом своего появления.
Я решаюсь купить меховую шубу, облачение настоящих звезд. Колеблюсь между густой норковой и сильно облегающим пальто с превосходной пелериной из серебристой лисицы — пушистой прослойкой между мной и внешним миром. Меряю то одно, то другое, не могу выбрать. Вдруг спрашиваю у продавщицы:
— А внутри что за тонкий мех?
Пальто подбито тонкой, шелковистой, теплой меховинкой с коричневыми вкраплениями.
— Это редкий мех, пепельная белка.
— Белка?!
Я тут же вспоминаю школьную раздевалку и это животное, чью презрительную ухмылку вынуждена была видеть каждый день. Я глажу меховинку, немного грустная и удовлетворенная. Я вспоминаю. Это было вчера или в другой жизни? Как давно, а помнится так ясно. У меня в руках мое детство.
— Я беру вот эту!
— Какую?
— Белку.
Меня пригласили в Канны, по фестивальной лестнице я взойду вместе с Хюго. Спальня в отеле «Карлтон» превосходна. Сегодня мы немного поплавали на яхте с влиятельными продюсерами. Мне привезли выходное платье. Оно великолепное, из тончайшего шелка, с открытой спиной. Погода ясная, сверкающее небо. Я выхожу на балкон. На набережной Круазетт собирается густая толпа, колоритная туча разношерстных зевак. Через несколько часов все они перекочуют к подножию лестницы, чтобы посмотреть на дефиле звезд. Мое внимание привлекает очень громкий хохот. Один турист, уже слегка под хмельком, подошел почти к самому отелю, показывает пальцем на окна, потом на меня в окне и говорит стоящему рядом мальчишке:
— Вот он, «Карлтон», видишь? Вот где они спят, звезды-то, вот куда не попасть!
Я отшатываюсь в глубину спальни, скрываясь за занавесками. Через несколько часов за нами заедет лимузин, я выйду из отеля через парадный вход, не надев темных очков, потому что в Каннах я для того, чтобы смотрели на меня, потом, вылезая из длинной машины в праздничном платье и в бриллиантах, изображу что-то вроде счастливой улыбки и помашу рукой, приветствуя толпу, которая, наверное, узнает меня, начнет аплодировать. А когда меня, окрыленную, наполнит наслаждение — от признания в этом дворце кино, от счастливого слияния с публикой, которая одна только и делает звезд, — не исключено, что тогда я снова услышу голос туриста, еще более пьяного и желчного, чем тот, что стоял возле «Карлтона», и он заорет с нижних ступенек:
— Смотри, это та сука из «Эмманюэль»!
Такого еще не случалось, но это моя навязчивая идея, это дает о себе знать часть моего сознания, противившаяся этой роли, этому образу, у которого теперь мой облик. Дочерние комплексы, наследственность, голос религиозного воспитания, отчаянно отказывающийся признать меня такой, какой я стала помимо своей воли: сексуальным объектом, маленькой женщиной-символом. Сияя под фотовспышками, среди улыбок, на ярком, как сегодня, солнце, я иногда панически стыжусь и боюсь, что меня накажут, выгонят, как тогда в тайском полицейском отделении. А что, если теперь, показав то, что нужно скрывать, согласившись на то, от чего следует отказываться, я безнадежно испорчена? Не предала ли я себя и своих воспитателей?
Автомобиль медленно подъезжает к подножию лестницы. Из окон отеля доносится легкий гул. Вдоль красной лестницы выстроились телеоператоры со всего света. Все сверлят нас глазами, у матери такой твердый взгляд, у остальных тоже… Я признаюсь Хюго в своих страхах:
