Встретимся на Черной речке (СИ) - Федченко Варвара
— И ты, конечно же, выбрал Англию?
— Не настолько быстро, как ты думаешь. В то время Борис не был ректором. Ректором был старый консерватор Егорыч. Ты его не знаешь, он уже ушел, когда ты поступила, — Кирилл улыбнулся. — Он категорически не признавал ню, считал, что эротике (он называл ее «буржуазная вульгарщина>>) нет места в живописи. И когда узнал, что я согласен вести пейзажистику на условии, что мне разрешат разработать авторский курс по жанру ню, то пришел в бешенство. Поэтому я принял предложение Джонса из Академии художеств.
— Тебе там нравится? «На чужбине»? — я спросила с интонацией бабы Марьи.
— В стране нравится. В Академии поначалу тоже все устраивало. Но последние лет пять… Понимаешь, студенчество меняется. Как и в принципе, каждое следующее поколение отличается от предыдущего.
Может быть, я раньше не замечал этого, так как больше времени проводил в мастерской, больше уделял внимания себе и своему развитию в профессии. Готовился к крупной выставке, она была в 2012 году. После я получил ученую степень, и меня стало тянуть на преподавание, хотелось поделиться навыками. И именно тогда я начал понимать, что студенты изменились„.
— В плохую сторону? — уточнила я.
— Есть плохие и менения, есть плохие. К примеру, появилась ориентированность на получение дохода. «Художник должен быть голодным», — такая установка жива, по моим наблюдениям, только в России. Там студенты, еще ничему не научившись, уже пытаются продавать свои рисунки. Но вместе с тем появилось равнодушие к уровню мастерства. Я понимаю, есть гений Малевич. Но я так же понимаю, что есть пародии на него. И доказать человеку, что его срисовки ничего не стоят, очень сложно. Там это называется «преподаватель мешает студенту развивать авторскую манеру», — Ривман подал плечами. — А там вместо авторской манеры — сплошное копирование.
— Может, консервативность нашей Академии — не так уж и плохо? — робко спросила я.
— Марина, это очень хорошо. Это понимаешь только тогда, когда видишь, к чему приводит чрезмерная свобода.
В комнату впорхнула Катерина, широко улыбаясь.
— 3драсти‚ Кирилл Робертович. А вас там папа ждет.
Мужчина дружелюбно улыбнулся рыжеволосой девушке, и вышел.
— Ааа, Маринкааа! Вы идеально смотритесь вместе! — Катя плюхнулась рядом со мной на кровать. — Ой, что-то голова закружилась.
— Эй, ты чего? — я подозрительно осмотрела девушку. — Ты ела сегодня вообще? Что-то я утром тебя за столом не помню.
— Ела я, у Егора, — подруга отвела глаза.
— Та-ак, — протянула я. — Катя, только не говори, что ты худеешь голоданием? Мы это уже проходили. Помнишь, как с гастритом две недели в больнице пролежала?
— Ну, Рина, — стыдливо отвела глаза Катерина. — Мне надо похудеть!
— Зачем? И почему такими кардинальными мерами?
— Потому… Потому что я стесняюсь.
— Чего ты стесняешься?
— Ну… — девушка мялась. — Я ради секса худею.
— Катя, — я прижала голову ко лбу. — Если бы ты Егору не нравилась, в том числе твои шикарные формы, то вы бы не встречались. Так что не надо себя мучить.
— Нет, ты не понимаешь… Я на прошлой неделе у него на компьютере фотографии видела. Там одногруппницы, и в том числе его бывшая девушка. Она как тростинка, — Катя показала мизинец. — Вот такая! И я…
Нет, надо худеть. А то я раздеться не смогу.
— Ой, дура, — я покачала головой. — Развею твои сомнения. Знаешь, что мне Егор сказал? «Первый раз в жизни влюбился». Так что та «тростинка» давно забыта.
— Тебе меня не понять. Ты сама, как тростинка, — вздохнула Катя, и отвернулась от меня, закутавшись в одеяло.
— Если не будешь есть, я все расскажу сначала отцу, затем Егору, — мои угрозы на девушку подействовали, так как она резко села, вцепившись в мою руку.
— Только Егору не говори!
— Чтоб поужинала! — приказным тоном сказала я.
— Хорошо-хорошо, я поем, — обреченно простонала Катя, и свалилась обратно, в ворох одеял.
ГЛАВА 14
Сегодня я выходила на пленэр с желанием в компании со сладким предвкушением.
Сегодня был необычный день. По расписанию — общий выход. Это всегда очень волнительно! В художественной школе, в Академии общие пленэры всегда вызывали у меня море положительных эмоций. Когда все группы объединяются в одну, выходят огромной толпой в одно место. Это всегда шумно, весело, чувствуется особая энергетика, творческий запал большой общности художников. Все рисуют одно и то же, но самое интересное то, что получается у всех совершенно разное. Казалось бы, тридцать человек стоят на берегу одного и то же озера, видят один и тот же берег, но потом, при просмотре, кажется, что все находились в разных местах. Еще у нас была фишка: между рядами мольбертов «ходили» несколько записок, в каждой из которых давалась инструкция, что именно (вымышленное) нужно добавить на рисунок. Кому-то попадались все три записки, кому-то одна, а до кого-то вовсе не доходили. Какие могут быть инструкции? Мне, к примеру, попадались следующие: «Добавить на картинку котика так, чтобы его было тяжело найти», «Добавить мифического персонажа», «Добавить человека, который был бы похож на директора художки». Потом, на просмотре, безумно интересно искать эти мелкие дорисовки.
Место было выбрано из соображений «большая площадь с приемлемым видом на Черную речку». Таковым оказалось поле в северной части острова. Сегодня с нами рисовали и детки из «Летней художественной школы», поэтому передавать записки с неприличными заданиями было строго настрого запрещено ректором под угрозой отчисления.
Так как на выход шли абсолютно все (и даже неумеющий рисовать проректор), толпа растянулась. Я отстала от Катерины под предлогом разговора с одногруппником Сергеем, и быстро забежала к медику Егору.
Парень во дворе спорил с какой-то бабушкой. Предмет спора — корова Февралька, которая никак не может разродиться.
— Баб Валь, да не ветеринар я! Не знаю особенностей протекания родовой деятельности у крупнорогатого скота! — орал на ухо бабушке Егор.
— Какого «текания»? — громко переспрашивала глуховатая старушка.
— Егорушка, да помоги ты! Потеряю корову!
— Господи… — парень сжал виски ладонями. — Хорошо! Не ревите только! Позовите деда Максима. Я сейчас приду.
— Чего? Не слышу, сынок.
— Сейчас приду! — махнул рукой Егор.
Бабушка торопливо посеменила в сторону парома.
— А говорит не слышит… Поняла же про деда Максима, — пожаловался мне медик. — Марин, срочное что-то? Видишь, я коровьим акушером заделался.
— Я быстренько, — торопливо сказала я. — Тут такое дело: Катерина не ест ничего, пытается похудеть.
— Зачем? — округлил глаза Егор.
— Стесняется раздеваться, — Егор еще шире раскрыл глаза. — Да-да, ей кажется… Ну ты понял. Ты правь ей мозги, пожалуйста. У нее и так с желудком проблемы, а если она питаться одной водой будет, то… Только ей не говори, что я сказала!
— Понял. Спасибо за информацию. Мозги вправлю, — отчеканил парень.
Я, с чувством выполненного долга, примкнула к последним идущим на пленэр. На месте выбрала тенек под высокой сосной. Рядом пристроился Виктор. На поле яблоку упасть было негде. К нам, под сосну, пришел проректор, одногруппница Лариса, и два обильно испачканных краской островских мальчишек. Поле было больше похоже на береговую террасу: как в античных амфитеатрах ступенями шли уступы, поэтому рисовавшие не мешали друг другу, не перекрывали обзор.
Через час после начала по полю начали расползаться записки с заданиями. И хоть ректор покрикивал на студентов, мол, хватит заниматься ерундой, я только что видела в руках у маленького мальчика, стоящего передо мной, записку с подчерком ректора. «Нарисуй в поле маленькую мышку с длинным хвостом». Понятно, это специальные «детские записки», написаны на розовой бумаге, их передают только деткам.
Следом пошли записки на белой бумаге. «Добавь мини-карикатуру на нашего проректора-гения живописи». В виду имелся наш проректор по учебной части, который, как поговаривали, совершенно не умел рисовать.
