Ирина Горюнова - У нас есть мы

Сейчас мне кажется, что после той своей первой любви ты больше неспособна полюбить кого-то по-настоящему, Максим. Впрочем, может быть, после Яны я тоже не смогу. Мы просто устроили себе маленькую переменку посреди уроков жизни и со страхом ожидали звонка, после которого опять придется плестись на нежеланные занятия. Количество глупости в наших поступках неуклонно росло: похоже, что мы нарочно испытывали друг друга на прочность какими-то детскими приемами и простенькими шалостями – и сами же срывались, не выдерживая их. Чаша весов постоянно колебалась то в одну, то в другую сторону, пока наконец не рухнула, полностью искореженная – уехав на море, мы ничего не изменили: наждачная сторона наших душ по-прежнему сохраняла свою структуру, и мечты о некоей трансформации наших оболочек, увы, остались лишь мечтами, отражая в кривом зеркале всю киношность наших взаимоотношений.

Я говорила, что способна на многое: уйти к тебе тогда, когда у тебя нет ни дома, ни работы, но ты всегда хотела большего – БЕЗУСЛОВНОСТИ. А я не могла ее дать. Я не хотела принимать твои выпады, уходы в никуда из-за нелепых, на мой взгляд, обид и придуманных для самой себя причин. Я хотела стать наконец маленькой и слабой девочкой, о которой заботится кто-то сильный и умный, а не приобретать еще одного ребенка.

Я сижу, и под моими руками некие буковки складываются в слова и предложения, которые вроде бы должны иметь какой-то смысл, а завтра все опять пойдет по накатанной колее: сначала отвести ребенка в школу, потом ехать на работу и долго, нудно разговаривать с авторами, проверять работу корректоров, верстальщиков, заниматься поиском новых «гениальных» произведений, которые бы могли поднять престиж издательства и принести ощутимый доход его владельцу. При всем при этом я словно нахожусь в вакууме, безвоздушном пространстве, куда с трудом долетают слова. Коллеги уже месяц смотрят на меня с терпеливым недоумением и по нескольку раз повторяют одни и те же вопросы, надеясь дождаться ответа.

В мойке полно грязной посуды, которую у меня нет ни сил, ни желания вымыть, под потолком упорно бьется в люстре последняя осенняя муха, а в чашке глянцевито поблескивает заледеневший чай. Половина третьего ночи. Надо идти спать, но сна ни в одном глазу. Лежать и тупо таращиться в потолок, ловя ночные тени комнаты, или, закрыв глаза, вспоминать события прошлого – нет сил. Куда лучше вот так сидеть за компьютером, несмотря на то, что от усталости дико ломит поясницу и весь организм просит прилечь. Обойдется.

Из открытого окна пахнет осенью. Сегодня, когда я гуляла в лесу, в воздухе медленно планировали желтые кораблики листьев, они падали мне на голову, плечи, опускались в подставленные ладони… Они – как ненужные письма, которые никогда не найдут своего адресата, жаловались мне на то, что лето прошло и настала пора умирания – пора долгого, почти бесконечного сна: их последний прощальный вальс тихим шорохом звучит во мне и сейчас.

Окольцованность и немного раков

Пока я не любил, я… тоже отлично знал, что такое любовь.

Ты говорила мне, что ни одной женщине так не шло твое обручальное кольцо, как идет оно мне. Тонкий золотой ободок на длинных пальцах. Ты постоянно брала в свои ладони мою руку, чтобы полюбоваться, как выглядит этот знак принадлежности птицы, которую окольцевала… Тебе всегда нравилось, как я выгляжу, как сидят на мне платья. Помнишь то, китайское, с закрытым воротом и бледно-розовыми цветами на золотисто-коричневом фоне? Из-за него мы потом даже поругались, когда на вечеринке, устроенной на элитной приморской вилле, я флиртовала с писателем, тогда как ты тоже не оставалась в одиночестве и мстила мне словами, деланым равнодушием, а потом в один миг просто ушла… через забор, потому что ворота оказались закрыты, а искать хозяйку тебе не хотелось. Я, издерганная и расстроенная твоим поведением, ляпнула, что у тебя «нелюдимое настроение» и поэтому ты исчезла, и это стало хитом всей вечеринки. Тобой и твоим безумством восхищались, а до моего камин-аута [Камин-аут (от английского «coming out») – как понятие означает «выход», здесь: выход из шкафа. Тоже английское понятие, которое ассоциируется исключительно с тем, что люди перестают стесняться собственной сексуальности и открыто заявляют о собственных сексуальных предпочтениях (или ориентации, как это принято называть).] никому не было дела. Придя в номер, я обнаружила тебя на балконе (ведь у нас был один ключ на двоих, который остался у меня), спящую на двух пластмассовых стульях, такую одинокую и несчастную, что сердце мое зашлось от нежности.

Ты так прекрасна, возлюбленная моя. Я люблю смотреть на твое обнаженное загорелое тело, прячущееся в белоснежных простынях. Какой скульптор вылепил подобную статуэтку, не хрупкую и женственную в богемной своей белизне, но скорее гуттаперчевую и гибкую первобытно-сексуальной мощью цыганской вольной природы? Несмотря на твоих предков, о которых ты говорила как о простых людях рабочей закваски, в тебе нет ни капли кухонно-пролетарской вырубленности черт лица и тела, этакой скабрезности провинциального аромата тел девочек, приезжающих в столицу, чтобы найти там свое персональное неземное счастье. Мои губы любят путешествовать по твоему телу, теплым дыханием согревая – миллиметр за миллиметром – обнаженную кожу, чувствовать ответную дрожь, зарождающуюся снаружи и передающуюся в самый центр твоей плоти. Ты упрямо шепчешь, что ты самурай, а самураи не кончают, и подминаешь меня под себя с тем, чтобы еще раз доказать свою власть, но наши тела сплавляются воедино, как кипящая сталь, и становится совершенно неважным, чья дрожь зажигает изначальную искру, и сумасшедший ритм движений сплетенных тел, отдающихся друг другу так, словно это последний день перед апокалипсисом, несет нас в совершенно иные измерения – туда, где нет боли, ревности, обид и незалеченных ран. Постель – единственное место, где мы с тобой не ссорились. Стоило нам выбраться на пляж, или пойти на какую-нибудь богемную тусовку, или просто пойти гулять на набережную, как тебе тут же приходило в голову выяснить, почему я не отношусь к каким-либо вещам так же, как и ты, и наши разговоры превращались в ругань и борьбу самолюбий, когда никто уже не может уступить другому, и мы, как крутолобые бараны, топтались на ветхом мостике, пытаясь перебороть один другого.

Когда мы еще только ехали в старом дребезжащем вагоне в Феодосию, нам сказочно повезло – мы оказались в купе одни, никем не тревожимые, впервые за долгое время – наедине, и только вечерний свет уходящего дня настырно лез за салфеточные занавески, подглядывая интимные моменты наших объятий.