Радужная пони для Сома (СИ) - Зайцева Мария
Радужка ко мне приезжать отказывалась, сам я на территорию коттеджного поселка заехать не мог, ни за какие деньги теперь не пускали, суки, в универе нас пас длинный, с которым каждый раз драться — охереешь. Да и толка никакого.
И только Шарик радовался мне, как самому главному человеку в своей жизни. За эти несколько дней он полностью разнес мне первый этаж, погрыз дорогую лаунж зону и ножки у стульев из бара, зассал аппаратуры на пару сотен, перекопал, словно бульдозер, газон и пару раз пытался самоубиться в бассейне.
Короче, жил на полную катушку, сучара.
Несмотря на постоянное желание жрать, грызть и лаять, он оказался на редкость ласковым псом, любил валяться возле дивана, который я облюбовал для сна, потому что на нем Радужку свою целовал и сны по этому поводу снились хорошие, и подставлял мне пузо для чесания.
Если бы не он, я б реально на стену лез от одиночества и тоски.
Правда, последние пару дней длинный ослабил поводок, и я пару раз ловил Радужку в относительном одиночестве.
Конечно, так, как в тот день, когда целовал ее у кабинета физики, мне больше не свозило, но прикоснуться, чуть тронуть губами мягкие дрожащие губки, шепнуть что-то нежное настолько, что и от себя не ожидаешь даже, не понимаешь, откуда такие слова выкапываются… Все это мне удавалось.
И, вполне вероятно, что дальше будет лучше. Есть надежда, по крайней мере.
Все же, длинный не цербер, он нормальный парень и не может все время сидеть у юбки сестры. А папахен у них — жутко занятой.
Так что, надо только чуток подождать, и Радужка опять будет в моем распоряжении…
И я уж распоряжусь правильно в этот раз. Аккуратно…
Мои размышления и грандиозные планы прерываются жарким шепотом одной из сестренок.
Она, слюнявя мне ухо, рассказывает, как именно хочет провести время на вписке. И можно даже не на вписке. Можно даже нам втроем только…
Вторая в это время радостно наяривает ладонью в районе ширинки, пользуясь тем, что мы сидим за столом в буфете.
Рядом развалился смурной Немой, на котором тоже мертво повисла девка, а Вилок и Лексус что-то лениво перетирают.
Напряжение за столом нарастает, мне уже хочется стряхнуть с себя липкие лапы и свалить, по глазам Немого вижу, что и он не против… И, конечно, судьба выбирает именно этот момент, чтоб макнуть меня по самые ноздри в дерьмо.
Потому что в буфете появляются Радужка и Алька.
Я ловлю на себе внимательный, пристальный взгляд Радужки, мгновенно осознаю, как именно выгляжу со стороны, холодею затылком…
И ничего не делаю.
Каких сил мне стоит расслабленно сидеть и смотреть, как она подходит ближе, не могу передать.
Так же не могу понять, что именно мною в этот момент движет.
Но почему-то кажется на редкость тупым торопливо избавляться от висящих на мне сестричек. В конце концов, я ей в верности не клялся… Да и смешно это будет выглядеть. А я все же не до такой степени себя потерял, чтоб осознанно выглядеть смешно.
Пока я переглядываюсь с Радужкой, презрительно сузив глаза, изучающей нашу компанию, Лекс умудряется зацепить Альку и утащить ее из буфета.
Немой, с каменной рожей средневекового палача, наблюдает за ними, уложив побелевшие на костяшках пудовые кулаки на стол, но мне в этот момент на них откровенно похер. Больше заботит промелькнувшее в лице Радужки выражение презрения и превосходства.
То есть, так, да? Ничего не выяснив, ни о чем не договорившись, да даже не приехав ни разу за псом своим поухаживать, хотя звал, столько раз звал, сейчас она делает лицо. Показывает, кто тут принцесса, а кто тут развратная псина.
Злоба, привычная подруга дней моих суровых, накатывает и закупоривает поступление крови к мозгу. Именно этим я могу объяснить свое дальнейшее поведение.
Потому что показательно обнимаю за печи обеих сестренок и скалюсь развязно Радужке:
— Эй, дитя цветов, падай ко мне.
У Радужки на мгновение делается очень обиженное лицо, как у ребенка, обнаружившего, что Дед Мороз — это сторож из детского сада. Но она быстро берет себя в руки и звонко спрашивает:
— Ты хоть знаешь, кто такие дети цветов?
Мне не нравится ее тон. И я сам себе не нравлюсь, потому что понимаю, что творю херню, которая откатит нас на километры назад, но тормознуть не могу, губы сами раъезжаются в ухмылке:
— Как кто? Такие, как ты, разноцветные бабочки!
Радужка смотрит на меня неожиданно грустно:
— Ты бы хоть иногда книги читал, а не только надписи на презервативах. Глядишь, и телки нормальные давать бы стали.
— Такие, как ты, цветочек? — Я подаюсь перед, смотрю на нее серьезно и пристально. В этот момент сердце замирает, предчувствуя херню. И мне надо остановиться. Все внутри орет, чтоб тормозил, что нельзя, нельзя, нельзя! Но обида в ее голосе, презрение и такая усталая, взрослая нотка снисходительности не дают услышать голос разума, а потому я продолжаю, максимально громко и обидно, — так ты мне скажи, какую книгу надо прочитать, чтоб ты мне дала?
Мы пялимся друг на друга, глаз оторвать не можем.
Я вижу, как наливаются слезами ее глаза, и ощущаю, как все внутри леденеет от этого. Гребанный дурак… Ох, дурак…
Если она сейчас заплачет… Блять…
Но Радужка не плачет. Она качает грустно головой и говорит:
— Так ведь книги не только читать надо, дурачок… Их еще понимать требуется. А вот это тебе как раз и недоступно. Потому что читать научить можно даже обезьяну. И даже тебя. А вот понимать прочитанное…
Она крутит головой и в гробовом молчании, наступившем после ее слов, выходит из буфета.
А я только и могу, что смотреть с болью и недоумением ей вслед.
Все понимание наступившей жопы, того, что Радужка меня теперь никогда, ни за что не подпустит к себе, настигает одномоментно.
И я вскакиваю, рычу нечленораздельно:
— Че сказала?
— Сказала, что ты, Сомик, тупой, — спокойно переводит мне Вилок, равнодушно дожирая пятый пирожок.
Я смотрю на него, не ожидая, что этот камень вообще хоть что-то понял и услышал, а затем с ревом:
— Че сказала???
Выметаюсь из буфета следом за Радужкой.
Мне надо ее догнать, внутри бурлит дикая злоба пополам с ненавистью.
К себе, идиоту.
К ней, слишком ранимой и умной.
Ко всей этой гребанной ситуации, когда все так сложно почему-то!
Какого хера все вдруг стало так сложно?
Глава 24
Я иду, ускоряясь машинально, видя перед собой заманчиво мелькающие радужные волосы.
Не знаю, что сделаю, когда догоню.
С одной стороны, надо бы объяснить, надо добиться, чтоб выслушала… И, в то же время, чувствую, как накрывает пиздецом по полной программе.
Ощущаю, как несет, как прет и распирает в разные стороны, словно шар надувной.
Все эти дни, что мы целовались взглядами в толпе, что я представлял себе ее в своей постели, сходя с ума от новизны впечатлений, от того, как быстро оказался в безводушном пространстве, где только она — воздух, она — смысл, я словно раздувался этим всем невыносимым, слишком непривычным, новым.
И вот оно — через край!
Не важно, что послужило триггером: ее взгляд презрительный, ее слова деркие, они всегда меня заводили, опять ее гребанный побег…
Не важно.
Важно, что рвануло. Верней, еще нет, но вот-вот.
Я человек все же! Я, блять, не привык к такому! Для меня и без того все чересчур!
Я привык быть простым, глумливым засранцем, играющим, а не живущим. Еще с детства привык, потому что так легче. Так проще.
А Радужка каким-то образом под кожу прямо — и в нутро! И там умудрилась отыскать что-то похожее на сердце!
И вот теперь я этим чем-то очень чувствую все! И не хочу этого чувствовать! Потому что больно! Не хочу!
И, одновременно, хочу. Ее хочу. В свои руки, под себя! Во всех блядских смыслах, и секс тут — вообще не на первом месте!
На первом месте — ее присутствие под кожей, внутри. Нехер меня кидать, нехер давать надежду, смотреть, а потом так делать! Нехер!
