Юрий Слёзкин - Рассказы
Ренэ Кадо ее не слушал. Должно быть, подготавливал заметку к карнавальному номеру.
Жоржетта поставила ногу на стул, подтягивая чулок. Можно было видеть всю ее ногу — ее щиколку, твердые икры, полоску розового тела.
— Ба,— кричал Кадо, выпуская вместе со словами новые клубы дыма,— вот новости! Да если бульвары еще полны народу после двенадцати в день Mardi-Gras {9}, то в этой толпе вы вряд ли насчитаете больше сотни масок… И каких масок! Несколько несчастных детей, наряженных в офицеров, и несколько пьяниц в юбках! А в свете? Там еще печальнее. Два-три костюмированных вечера, несколько обедов — вот и все!.. Можно подумать, что у нас, кроме глаз, есть еще какой-то странный страх перед комичным — ridicule! [15] Мы стыдимся смеяться, стыдимся развлекаться и не любим, когда нас видят, как говорится, нараспашку.
Он помолчал мгновение, перестав дымить. Сергей Матвеевич увидал его лицо, жирное, обрюзгшее лицо, большую бородавку, лоснящуюся на подбородке. Что думал этот француз? Почему он говорил ему, Сергею Матвеевичу, о карнавале? Может быть, ему приятно было слушать свой собственный голос? Или он издевался над русским? Чепуха, что за чепуха!
— А почему раньше? Почему же раньше? — опять патетически заговорил m-г René.— Во Вторую империю все было иначе. Судите сами. Вот балы, которые были даны в 1860 году всего лишь за одну карнавальную неделю. Всюду звенели les grelots de la folie! [16] В сыропустную субботу {10} министр двора дал вечер Людовика XV {11} и Людовика XVI {12}: все дамы были одеты пастушками Ватто {13}, а кавалеры — маркизами. В понедельник у m-me Фульд {14} принцесса Клотильда появилась в костюме сардинской крестьянки, а принцесса Матильда — маркизой Людовика XV в пудренном парике. Царицами бала были: m-me де Кастеллане, одетая египтянкой, и m-me Жюберт — Галатеей. Среди мужчин граф де Ниаверкерна одет был в форму капитана времен Генриха IV {15}, Теофиль Готье {16}, Мьесонье {17}, Рокеплан {18} — скрывались под домино. На avenue Montaigne у дюка де ла Москова, первого канцлера его величества, состоялся изумительный бал, бал Дианы. Было всего лишь сто пятьдесят человек приглашенных. Вестибюль, передняя, залы украшены были трофеями охоты. Вверх по лестнице, по обе стороны стояли доезжачие, псари, загонщики, трубачи с рогами у губ. Сама музыка носила охотничий характер. Играли зорю, туши, сбор, начало гона… Все приглашенные были пернатой и пушной дичью. Наконец, к концу недели дан был бал, оставшийся знаменитым. Сам император {19} появился в венецианской мантии gris-perle! [17] Князь d’Henin и княгиня Меттерних устроили триумфальный выход в «Incroyables» [18], скопировав гравюру Débucourts’a — «Les Tuilleries». Что же еще? О, была целая свадьба Ватто, руководимая дюком de Cestries. И еще, но это уже анекдот,— был маркиз de Galliffet в розовом трико…
Ренэ Кадо мог, кажется, говорить до бесконечности. Но, к счастью, зазвонил звонок, в двери постучали, и Жоржетта, колотя себя по бедрам, выбежала из уборной.
Все ниже опускаясь в кресле, сидел Сергей Матвеевич, а около него на полу стоял перевернутый цилиндр.
Горничная поспешно прибирала на туалете, потом загасила у зеркала лампочку.
В красноватом, колеблющемся полумраке, в густом воздухе, пропитанном духами, по́том и дымом, Сергей Матвеевич плохо видел Ренэ Кадо, а Кадо плохо различал Сергея Матвеевича… Оба сидели по своим углам. Бесшумно между ними двигалась горничная.
Сергей Матвеевич каждый вечер видел в уборной Жоржетты этого журналиста.
M-r Ренэ делал ей рекламу. Она говорила, что он полезен. «Когда женщине за сорок, нужно находить себе верных друзей»,— твердила она. Но почему он тут каждый вечер? И притом она ничуть его не стесняется… Часто они ездят вместе завтракать. Он знакомит ее с нужными людьми. У них свои дела между собою… Ах, что за дикие мысли приходят сегодня в голову Сергею Матвеевичу…
— Доброй ночи, старина!
Неужели он так забылся, что не услышал, как подошли к нему…
Ренэ Кадо смеялся! Он всегда доволен, этот француз.
— Однако вы начинаете не на шутку стариться! — кричал он, хлопая по плечу Сергея Матвеевича.— Вам нужно встряхнуться. Завтра карнавал. Не думаете ли вы, что можно немножко кутнуть?..
Держа на плече Сергея Матвеевича пухлую руку свою, Кадо, посмеиваясь, глядел на него. Стараясь не встречаться с ним взглядом, старик ответил поспешно,— ему трудно было говорить это:
— Но вы знаете, monsieur, что у меня нет денег…
Ренэ улыбался ещё откровеннее. Он медлил минуту. Потом вынул бумажник с русской монограммой «С. Т.» и вытащил оттуда пятифранковую бумажку.
— Мы со временем сосчитаемся с вами,— сказал он серьезно.
Сергей Матвеевич взял деньги и жалко улыбнулся. На губах его блуждала улыбка, он чувствовал, как была подла эта улыбка, но не мог спрятать ее. Коленки начали дрожать, сердце колотилось бешено. И только когда Ренэ Кадо медленно отошел от него, делая ему ручкой, и скрылся за дверью, Сергей Матвеевич сжал кулаки, прошептав в бешенстве и по-русски:
— Подлец, подлец, ах, какой подлец!
IVПоздней ночью стоял Сергей Матвеевич у широкого окна в своей единственной комнате пятого этажа огромного отеля.
Жоржетта легла спать. Она слегка похрапывала на супружеской своей кровати.
Электричество было потушено,— Ригаду не любила спать при свете. В помочах, в белой рубахе стоял Сергей Матвеевич и сверху вниз смотрел на черную улицу, где горланили несколько ряженых пьяниц.
В открытое окно несло сыростью реки, дымом. Над розоватым туманом города, как призрачный палец, подымался ажурный шпиц Sainte-Chapelle {20}. Громыхали телеги с овощами; далеко со стороны Saint-Lasare {21} неслись ночные свистки поездов. Поездов… Кто-то ехал в Россию.
Может быть, там теперь еще снег… А завтра здесь по бульварам пойдут густые толпы масок. К вечеру все улицы на два вершка будут застланы ковром из конфетти… Зеленых, синих, желтых конфетти.
Закрывая и вновь открывая большие утомленные серые глаза свои, продолжал стоять на одном месте Сергей Матвеевич, не чувствуя холода.
Жоржетта только что ворчала на него за то, что он не хотел ложиться спать. Что за дурацкие нежности. Сколько ему лет в самом деле! Конечно, это печально. Но можно ли не спать из-за этого? Завтра она даст ему денег, он пойдет отслужить панихиду,— так поступают все порядочные люди. Но где это видно, чтобы мужчина в пятьдесят лет плакал от того, что у него умерла старуха-мать? Что за глупая сантиментальность… Но он молчал, он все-таки не лег. Он остался стоять у окна. Ведь он сказал Жоржетте о смерти матери так, только для того, чтобы она оставила его в покое, чтобы как-нибудь объяснить свои необъяснимые слезы.
