Криптонит (СИ) - "Лебрин С."

Но потом лучший друг Насвай Гриша повернул ко мне остальную часть своей головы, и вместо лукавых голубых взгляд и щербатой ухмылки я заметила странный обрубок на том месте, где должно быть второе ухо. И все слова застыли на моих губах.

Почему-то я думала, что именно эти ребята творят страшные вещи, а не страшные вещи творят с ними.

Они смеялись, кидая и кидая эти бутылки, чтобы потом собирать стекляшки… для чего?

Молчаливая в этом странном обществе Вера тоже недоумённо смотрела на то, как восторженная Насвай приносит нам в покрасневших ладошках кусочки блестящего стекла. На её круглом лице было слишком довольное выражение.

Я же была полна детского, заворожённого интереса к этой странной компании.

— И зачем тебе они? — полупрезрительно спросила Вера. Она стояла на кирпичах, возле голого дерева, выросшего прямо посреди этой базы, такая зажатая, бледная, чужая.

— Сделаю маме витраж, покрашу. Она их любит. А парни… да чёрт их знает. У них этих бутылок хоть жопой жуй.

— Зачем?

— Проблемы белых людей, — засмеялась Насвай, взглянув на Гришу рядом со мной, который тоже издал странный грудной смешок, дёрнувшись всем своим высоким худым телом. — Сдавать, зачем ещё? Гришань, когда самогон-то будет?

Меня удивляло, что она совсем их не боялась. Я видела даже нежность в её глазах — у неё, полной отрешённого равнодушия ко всему остальному миру, над которым она лишь смеялась, от которого была полностью оторвана. Они вместе были будто бездомные собаки.

И я вдруг почувствовала дикую любовь к этим бездомным собакам. В мире, в котором я жила, в школе, в модельном агентстве, на самом деле никто никому был не нужен, а между ними было какое-то щенячье братство, когда вы зализываете друг другу раны и приносите найденные на помойке объедки.

— Щас, только поговорю с вашей снежной королевой, — он кинул Насвай бешеный взгляд, а-ля «Не видишь, я тут занимаюсь пикапом?», а потом снова повернулся ко мне и лениво усмехнулся. Мне почти нравились искорки в его глазах. — Так была ты тут или нет? Расскажи о себе.

Насвай была тут не единственной девочкой. Ещё одна — Яна — сейчас затаилась на обломках поваленной плиты, тихая и маленькая, как кошка. Её злые зелёные глаза, которые почти светились в темноте, впились в меня и в руку Гриши на моём плече, которую я всё порывалась скинуть.

Мы смотрели друг на друга как волки из разных стай — почти испуганно, но в целом враждебно.

— Нет, — кратко ответила я. — Я по таким местам не хожу.

Яна издала смешок, спрыгивая с плиты и подходя пружинистым шагом ко мне. Она была ниже меня почти на голову и выглядела лет на четырнадцать в серой поношенной толстовке, но всё равно с вызовом поднимала на меня подбородок и зло глядела в глаза. Совсем не скрывая своей неприязни. Я же растерянно моргала.

— Ну конечно, по таким местам она не бывает. Пальто слишком белое. Модель Гуччи-Луи.

— Пальто от Валентино. Вряд ли тебе это знакомо, — я даже растерялась от такой предъявы, но лицо у меня раскраснелось от гнева и смущения.

— Тихо-тихо, девочки, не ругайтесь, — поднял руки вверх Гриша, но на его лице была всё та же расслабленная довольная усмешка. Яна резко сверкнула на него взглядом и отвернулась, убегая к мальчишкам, лихо перепрыгивая кирпичи и обломки. Ни разу не напоровшись на куски торчащей арматуры. А я уже колготки о них порвала.

— Она немного похожа на тебя, — хмыкнула Вера, делая глоток из своего «Гаража».

— Что? На меня? — негодующе повернулась я к ней. — Ты с ума сошла?

— Ну, версия тебя, если бы ты выросла на помойке.

Вдруг послышался какой-то слишком громкий звук — будто упало что-то массивное. И следом — вскрик Насвай.

— Блять, Тоха, ёпта, ты хочешь, чтобы менты приехали? Или… — зловещая тишина. — Серый? Он в тот раз тут со своими пидарасами неподалёку ошивался. Хочешь, чтобы опять бошку твою тупую скинул со второго этажа? Эй, Юлька, Верка, идите сюда водку пить!

Последнее, что я запомнила очень отчётливо, как Яна-кошка наливала в пластиковый стаканчик водку, смешивала его с соком на плите, а потом презрительно протянула мне со словами: «На, она палёная. Не отравись, смотри». Мы чокнулись.

А в следующий момент я уже пила эту водку, уже не отплëвываясь и почти не чувствуя, как она обжигает внутренности. Вспышка — и Яна смеëтся над тем, как я заплетающимся голосом прошу ещё водки.

Вспышка — и Вера качает головой, держа меня, чтобы я не упала от смеха в кирпичи от какой-то дурацкой шутки Гриши.

Вспышка — и я пью еще один стакан.

И мне всë нравится. Я чувствую дикую любовь к этим ребятам, к Насвай, с которой мы раскуриваем сигарету и которая говорит что-то вроде: «А ты пьяная почти нормальная, ой… бля, щас блевану», к Яне, которая кричит Грише: «Дурашка», а он не отпускает еë и говорит, что будет любить еë вечно, к Яне, которая кричит, чтобы мы лезли на крышу. И я с радостью поддерживаю эту идею.

Вспышка — и мы лезем с ней на крышу, по-дурацки смеясь. Потерянная Вера осталась внизу, всë ещë чужая здесь, и смотрит на меня снизу.

Я помню, что на той крыше была дырка, в которую падал снег. На той крыше ветер свистел особенно сильно, и я громко засмеялась, глядя на простирающийся тëмный лес, на поле и захлëбываясь от восторга.

И крикнула, простирая руки небу.

Мне показалось, в тот момент я была криком и всю свою жизнь шла, чтобы быть этим криком. Чтобы чувствовать так много и полно, как тогда.

Мне до сих пор так кажется — что я рождена, чтобы быть наполненной небом, криком, чтобы захлëбываться воздухом, летя над морем, как чайка.

Яна заткнула мне рот рукой, не переставая смеяться. В еë глазах я видела то же бешенство, которое чувствовала сама.

— Тиха, не ебнись, дурашка. У нас Серега реально тут голову разбил, зашивали. — А через секунду. — Тоже тут нравится? А ты ваще ниче такая.

Я что-то ответила — кажется, что люблю еë до гроба. Что-то вещала на языке пьяных — мы с тобой до этого не виделись, но ты мне нравишься, ты такая классная, я тебя уже люблю, давай потом ещë бухнëм. Она сказала, что любит Гришу, «только по секрету». Сказала обиженно, что он дурашка, и заплакала. А я начала искренне еë утешать, говоря, что любовь вообще зло.

«Любовь — зло, любовь — сука», — говорила я, впервые матерясь. В тот момент я впервые произнесла слово «любовь» и распробовала его.

— Любовь, — задумчиво произнесла я. — Словно… словно что-то раздвигает тебе рëбра, — и мне снова захотелось кричать. Как тогда, когда я раскрыла руки, как крылья.

И тогда я поняла, что хочу это чувствовать. Оно во мне кричало и бесновалось.

И я хотела кричать и бесноваться. Всегда.

Это было ощущение свободы. Больше это не было мне клеткой.

Я любила его, и мне хотелось закричать об этом на весь мир, на всë небо. Мне хотелось так сильно закричать, чтобы это кого-нибудь убило.

— Любовь это не мясо, но точно что-то кровавое.

— Откуда это?

— Из фильма какого-то.

— Юль, слезай, а? — жалкий голос Веры заставил меня рассмеяться. Я подбежала к краю.

— Нет, я сейчас скинусь! Умру!

— Ненормальная, слезай, а?

— Ненормальная, да! И что?

Мы выпили ещë водки. Мне нравилось, что я тупела, но только больше наполнялась жизнью, и мне хотелось ещë больше.

Я смотрела на нас и чувствовала это. Эти крылья. Такие ещë несуразные и непробитые до конца — только лишь едва вылезшие. Почти мешающие, но внушающие надежду, что мы полетим. Мы знали это.

Я смотрела на то, как Яна била убегающего Гришу по плечу, визжа, что он дурашка, и видела эту любовь — как непробившиеся до конца крылья. Как что-то мешающее, впивающееся в хребет, в рëбра фейерверками. Детскую, странную, яркую.

Через несколько лет они поженятся, у них появятся дети, и Яна будет звать их дурашками, но они никогда не узнают, что значила дурашка. Гриша растолстеет, и они никогда не узнают, каким он был худым, вертвлявым и какими лукавыми у него были глаза. Никто никогда не узнает, какими мы были живыми.