Райские птички (ЛП) - Малком Энн
Она сочилась из него.
В семь лет мама отвела меня на мясокомбинат, чтобы я навсегда перестала есть мясо, или, точнее, фаст-фуд, потому что меня поймали на краже Биг-Мака. В моем детстве было не так уж много наказаний. Потом стало ясно, что я не та дочь, какой хотели видеть меня родители. Меня игнорировали, обращались со мной, как с нежеланным гостем, и это было достаточным наказанием. Но надо было соблюдать приличия, я сидела на строгой диете, но каким-то образом мне удалось сбежать в кафе и побаловать себя. Тогда мать обратила на меня внимание.
Она удивилась, что я так поступила, хотя я не понимала, почему. Ведь смерть была образом жизни в нашем доме. Я была маленькой, но уже знала это.
Я была свидетелем крови и ужасов бойни и действительно испытывала отвращение от того, как обращались с этими бедными беззащитными животными, и иногда в кошмарах слышала их крики.
Но я сосредоточилась не на этом и не на крови. А на людях, которые лишали их жизни. Точнее, на их глазах. Они не замечали ужасов, творившихся перед ними. Пустота. Это была их работа. Способ накрыть еду на стол, иметь крышу над головой. Чтобы жить, они должны были лишить себя чувствительности.
Теперь я смотрела в те же самые глаза. Ледяная решимость, которая показывала, что смерть - это его работа, а чувства - лишь помеха.
Его рука отпустила волосы и крепко сжала мое запястье.
— Кстати, о твоем маленьком трюке с лампой. Храбрость означает смерть, — сказал он, вытаскивая меня из комнаты.
Трусость тоже означала смерть. Я морально умерла из-за трусости два года назад. Если придется умирать по-настоящему, то только сражаясь.
Я позволила тащить себя, стараясь подчиниться, потому что не могла сориентироваться. Я шла по коридору в каком-то трансе.
Этого не может быть. Я все еще сплю. Со мной такого не бывает. Это случается с другими людьми в новостях, в предостерегающих историях, в отдаленных напоминаниях о жестокости человечества.
Люди не верят в монстров, - сказал мне тоненький голосок. И посмотри, теперь это случилось с тобой.
Печаль прогнала страх. Такая глубокая, такая внутренняя боль всегда превзойдет страх. Я научилась этому. Потому что, когда боль поселилась в моей сердцевине, я поняла, что в жизни не осталось ничего страшного, кроме того, что было внутри меня.
Он рывком втащил меня в гостиную, включив свет, освещая белый замшевый диван, белый пушистый плед сверху, белые подушки. Белый журнальный столик. Вообще всё белое.
Я должна была сделать свою клетку как можно красивее. Может быть, все белое затмит тёмное.
Не в буквальном смысле. Символически.
Посреди моей символической гостиной стоял стул. И веревка.
У меня пересохло во рту. Он пришел подготовленным.
— Сядь, — жестко приказал он.
Я остановилась на долю секунды, разум говорил бежать. Сражаться. Сделать все, чтобы меня не привязали к стулу, как животное. Беззащитное. В мужской власти.
Холодная сталь впилась мне в висок.
— Не заставляй меня повторять, — прошептал он мне на ухо.
Я дернулась и сделала, как приказали, наблюдая, как он методично связал мне руки к раме деревянного стула.
Он проделал то же самое с ногами, привязав каждую к ножке стула.
Закончив, он выпрямился и встал передо мной. Я встретила его холодный взгляд, стараясь не обращать внимания на то, как небрежно он держал пистолет. Как легко он завязывал эти узлы. Его спокойное поведение.
Кровь запятнает всю мою красивую белую мебель, когда он выстрелит.
— Ты не плачешь, — решительно заявил он. — Не умоляешь, — его голос был по-прежнему ровным, холодным, но под ним скрывалось что-то еще. Путаница. Уважение?
Ха. Уважение со стороны убийцы.
Я вздернула подбородок, встретив взгляд, который нервировал и пугал меня.
— Это как-то повлияет на конечный результат? — спросила я.
Он долго смотрел на меня, дольше, чем это было принято в обществе. С другой стороны, было не совсем социально приемлемо врываться в чей-то дом и привязывать человека к стулу.
— Нет, — сказал он наконец.
Я кивнула.
— Чем бы это ни кончилось, я не буду умолять. Не лишусь собственного достоинства.
Не то чтобы у меня много его осталось.
Все его тело вздрогнуло от моих слов, и он шагнул вперед, так что его бедра оказались на одном уровне с моими глазами.
Он был большим, чудовищным. Выше среднего роста и в отличном костюме. Тесный покрой черного костюма свидетельствовал о том, что он был сильным и мускулистым.
Нужно быть в хорошей форме, чтобы вламываться в чужие дома. Подавлять своих жертв.
Он наклонился на один уровень со мной.
В каком-то смутном уголке моего сознания я думала, что он делает это, дабы уравнять нас, насколько это возможно. Это, конечно, было нелепо. Но что-то подсказывало - это правда.
— Ты серийный убийца? — прошептала я в лицо, скрытое маской.
— Да, — просто и холодно ответил он. — Может быть, не в том смысле, в каком ваше общество описывает или драматизирует это слово, но количество моих тел говорит само за себя.
Я склонила голову набок.
— Мое общество? — повторила я. — Говоришь так, словно не являешься его частью.
Я наблюдала, как его тело затвердело под черной тканью.
— Не являюсь, — отрезал он. — Такие люди, как я, не живут в вашем обществе. Мы существуем в тени. В темноте. Только в ваших кошмарах, — заявил он, выпрямляясь.
Не говоря больше ни слова, он повернулся и вышел из комнаты.
И я задумалась над этим.
Я тоже не существовала в обществе. Не так жестоко, как он.
Или, может быть, это то же самое.
***
Через несколько минут он ворвался в комнату.
По крайней мере, казалось, что прошло несколько минут. Может быть, прошло несколько часов. Может быть, я смотрела на картину на стене, наклоненную влево, которую я купила в интернете в два часа ночи, думая, что это может принести мне какую-то форму покоя. Я смотрела на нее в каком-то ужасном трансе.
Но, с другой стороны, реальность всегда была жестокой, суровой и невыносимой.
Моя душа, так сказать, обошла целый квартал боли.
Когда муж меня бил.
Когда он меня насиловал.
Когда он взял длительный перерыв.
Но даже тогда она рвалась, ломалась. Она разбилась вдребезги. Моя душа.
Я даже не знаю, почему не отступила тогда.
Моя душа исчезла.
Мое здравомыслие.
Моя личность.
И все же я продолжала идти. До самого конца. И мне казалось, что, возможно, именно этим я сейчас и занимаюсь.
«Возвращение к старому поведению во время травмы - это эмоциональная мышечная память вашего тела.»
Так сказал один психотерапевт. Однажды. Не помню ее имени. Я отказалась от терапии, как и отказалась от жизни.
Так что я не доверяла себе, говоря, что это были минуты. В моем мире все не так, как казалось.
Я встретилась с этими ледяными голубыми глазами здесь, в настоящем, в жестокой, суровой и невыносимой реальности. И снова они были пусты. Его душа не просто взяла перерыв, она была мертва. Если вообще когда-то существовала.
Я изучала зло. Потому что теперь у меня было время. Книги - мои спутники, как и интернет. Всегда изучала, почему это случилось со мной? Почему моя семья, не моргнув глазом, продала меня психопату? Почему он решил сделать мне больно? Почему он убил нашу дочь? Почему он потом не убил меня?
И все такое.
Теории были разными, но основная идея всегда была одной и той же. Каждый человек рождается одинаковым. Никто не рождается злым. По крайней мере, так сказано в Писании. С другой стороны, они рассуждали, что даже самые злые могут быть спасены.
Зло населяло и контролировало мир.
Так что да, по мнению самозваных экспертов по этому вопросу, душа есть у каждого.
Но я не согласна. Потому что некоторые виды зла не вылечить. Они просто существуют. Люди приходят в этот мир добрыми или просто нейтральными. Чистыми листами. Их опыт не сформирует их добрыми или злыми, они сами практикуют одно больше, чем другое. Из души либо будут процветать, либо увядать.
